Итак, для объективного подсчета безвозвратных потерь Красной армии историки не имеют главного – во всех документах учета национальность погибшего (пропавшего без вести, попавшего в плен) не отмечалась. Поэтому любые попытки вывести цифры расчетным способом являются не более чем спекуляцией.

Накопленная источниковая база позволила осуществить полное и всестороннее исследование национальных процессов в строительстве Вооруженных Сил СССР в период 1918–1945 гг. Принципиально новым в подходе к источникам в данном исследовании являются:

– опора на обширный комплекс впервые выявленных и введенных в научный оборот архивных материалов, в том числе рассекреченных в самое последнее время;

– проведенная по различным опубликованным и неопубликованным источникам реконструкция нормативно-правовой базы, положенной в основу строительства национального сегмента Красной армии в 1918 – середине 1940-х гг. и позволившая определить направление, логику, темпы решения национального вопроса в военном строительстве;

– опора на комплекс статистических материалов, позволивших прийти к обоснованным и объективным выводам. Материалы по национальному составу Красной армии в 1918 – первой половине 1940-х гг., проанализированные в данной работе, никогда прежде не публиковались и впервые использованы в военно-историческом исследовании.

Россия всегда была страной многонациональной. Являясь важнейшим общественным институтом, армия лишь отчасти отражала его этническую структуру, а более следовала сложной, извилистой истории государственно-национального строительства, в которой этносы, стоявшие на различных супенях социального и культурного развития, занимали свое место в иерархической структуре российского общества постепенно и так же неравномерно обретали свои права и обязанности. Традиция неравного отношения этносов к воинской повинности в полной мере досталась в наследство большевикам, и изменить ее одним росчерком пера представители новой власти оказались не в силах.

В XIX в. воинская повинность носила ярко выраженный сословный характер. Основную тяжесть рекрутской военной службы несло русское крестьянское население. Этот этноним в то время понимался синкретично, включая в себя великороссов, малороссов и белорусов. Подводя в 1875 г. итог завершившейся истории рекрутской системы, полковник А.Ф. Риттих несколько утрированно заключал, что до сих пор комплектование армии «исполнялось, и притом довольно удачно, по той причине… что в состав войска входило до 90 % однородного русского элемента»[220]. Доступная статистика не подтверждает пропорции, озвученной Риттихом, однако факт доминирования восточнославянского суперэтноса безусловен (см. таблицу 2). Дворянство, купечество, почетные граждане, а также немецкие колонисты и переселенцы из других стран, жители Бессарабии, отдаленных областей Сибири, так называемое инородческое или туземное население Кавказа, Средней Азии, Сибири (то есть коренное местное население) и др. – в целом более 30 % населения – было или освобождено от военной службы, или могло откупиться от поставки рекрутов денежным взносом[221].

Таблица 2. Личный состав строевых и нестроевых нижних чинов в войсках по племенам за 1868-1877 гг.

1* Жмудины или самогиты – литовский субэтнос.

2* Чухонцы – устар. этноним прибалтийско-финских народов в новгородских землях.

3* Вотяки – устар. этноним удмуртов.

4* Зыряне – устар. этноним коми.

5* Черемисы – устар. этноним марийцев.

Составлено по: Ежегодник русской армии за 1869 г. СПб., 1869. С. 200–201; Ежегодник русской армии за 1874 г. СПб., 1874. Ч. 2. С. 304–305; Ежегодник русской армии за 1877 г. СПб., 1877. Ч. 1. 1877 г. С. 234–235; Ежегодник русской армии за 1878 г. СПб., 1878. Ч. 2. 1878 г. С. 256–257; Ежегодник русской армии за 1879 г. СПб., 1879. Ч. 2. 1879 г. С. 266 – 267.

Русскому правительству одной из главных целей привлечения к военной службе инородцев виделось обрусение, понимавшееся и буквально (освоение русского языка, культуры, поведенческих моделей, отказ от собственной этнической идентичности), и символически (обретение национального достоинства, приобщение к русской истории, как к собственной)[222]. В этнокультурном единообразии виделся залог стабильности и прочности воинского коллектива. Ставя цель на русификацию, царская военная администрация не поддерживала национальные формирования, ибо в них не происходило искомого радикального отрыва инородцев от национально-культурного субстрата.

С введением 1 января 1874 г. всеобщей воинской повинности пропорция в этническом составе армии несколько сдвинулась в пользу нерусского контингента: в этом году воинская повинность была распространена на не отбывавшее прежде рекрутской повинности инородческое население Астраханской губернии, Тургайской, Акмолинской, Семипалатинской, Семиречинской и Уральской областей, а также на сибирские племена[223]. Однако реальный массовый призыв год от года откладывался «до особых распоряжений».

В 1887 г. воинская повинность была распространена на туземное население Закавказского края, Кубанской и Терской областей. Но фактически оно коснулось лишь местных христиан (прежде всего армян и грузин), в то время как мусульманам Закавказского и Туркестанского краев, так же как и коренным народам Урала и Сибири, «временно, впредь до дальнейших распоряжений» натуральная военная служба уже в 1889 г. была заменена взиманием денежного сбора. В то же время допускался прием охотников (добровольцев) из числа мусульман[224]. По расчетам Военного министерства, эта мера должна была дать по мобилизации до 260 тыс. солдат, сократив тем самым бремя воинской повинности для русского населения с 39,5 человека на 1000 мужчин работоспособного возраста до 34,9 человека на 1000 мужчин, то есть на 12 %[225].

Привлечение широких масс нерусского населения империи к службе в армии считалось сугубо положительным шагом, ибо не только расширяло мобилизационную базу государства, но и являлось мощным культуртрегерским инструментом в отношении нерусских военнослужащих. Длительный срок службы, установленный уставом, способствовал профессиональному, социокультурному и языковому сближению нерусских контингентов с доминирующим в армии русским элементом.

Но с формальным введением всеобщей воинской повинности картина менялась крайне медленно. Призыв на окраинах империи нужно было долго готовить: налаживать общегражданский и воинский учет населения, поднимать его культурно-образовательный уровень, повышать степень его толерантности российской власти. Призыв приходилось год за годом откладывать. В 1889 г. профессор кафедры военной статистики Академии Генерального штаба А.М. Золотарев констатировал продолжение демографической перегрузки воинской повинностью русских[226]. Если на территории Европейской России лишь 0,4 % населения было освобождено от службы, то в Сибири – 31,3 %, на Кавказе (до 1887 г.) – 78,8 %, в Средней Азии – 94,7 %[227]. Льготные категории приходились в основном именно на инородцев. Демографическое перенапряжение населения Европейской России выражалось в следующем соотношении: среди населения империи его доля составляла 84,5 %, в то время как среди военнослужащих – 93,7 %[228]. У народов Кавказа и Средней Азии, напротив, в относительных значениях численность военнослужащих уступала численности населения. Остальное многомиллионное мусульманское население страны не обязано было натуральной военной службой. Не призывались также народы Сибири и Крайнего Севера, русские переселенцы на окраинах империи и др.