В работе использованы стенографические отчеты ряда съездов РКП(б) – ВКП(б) и иных крупных партийных форумов; заседаний и совещаний руководящих или отраслевых работников военного ведомства. Особенно полезен такой тип источников в отношении первого десятилетия советской власти, когда все решения по национальному вопросу давались непросто, часто – в результате оживленных дискуссий. Поэтому не только резолюции, но и стенограммы заседаний съездов, пленумов, совещаний дают массу полезного материала для осмысления проходившего общественно-политического дискурса вокруг этого вопроса. Так, например, стенографические материалы IV совещания ЦК РКП с ответственными работниками национальных республик и областей, проходившего в Москве 9–12 июня 1923 г.[156], дают интереснейший срез мнений представителей союзного правительства и местных работников по вопросам выбора путей национального строительства в стране. На совещании активно обсуждался военный вопрос, изучение которого особенно важно, поскольку совещание проводилось в преддверии развертывания национальных формирований в РККА.

В историографическом обзоре отмечалось, что до сих пор первая и последняя в отечественной историографии попытка составить этнический портрет Красной армии (и то лишь применительно к периоду Великой Отечественной войны) сквозь призму массового учетного материала была предпринята А.П. Артемьевым более сорока лет назад. Однако в то время исследователь обладал малой толикой необходимых документальных данных и вынужден был по крупицам собирать данные об этническом составе отдельных стрелковых соединений. Для настоящего исследования удалось выявить, проанализировать и обобщить огромный массив разнообразного делопроизводственного и учетно-статистического материала, описывающего национальные процессы в Красной армии за период 1918–1945 гг., выраженные в количественных и качественных характеристиках военнослужащих и военнообязанного населения страны.

Объемный источниковый материал требует некоторых пояснений как об особенностях источников, так и об институтах, их производивших. Этому посвящены последующие параграфы книги.

Как уже отмечалось, традиция статистического изучения армии и проблем ее комплектования людьми пришла в Красную армию из Русской императорской армии. Поскольку данное исследование затрагивает историю дореволюционного периода, следует сказать несколько слов о состоянии статистических источников по этническому составу отечественных вооруженных сил до 1917 г. В дореволюционной статистике важнейшими социальными маркерами являлись вероисповедание и сословие. В первой Всероссийской переписи 1897 г. графы «национальность» не было вообще. Имелся лишь вопрос о родном языке, не дающий объективных данных об этничности анкетируемых.

В дореволюционной военной статистике этнические и религиозно-конфессиональные признаки использовались синкретично. Статистические обзоры офицеров, нижних чинов и рекрутов «по племенам и вероисповеданиям» регулярно публиковались с конца 1860-х гг. Широко употреблялась архаичная религиозная классификация, имевшая всего пять крайне неравных между собой категорий (христиане, магометане, иудеи, буддисты, язычники). Категория христиан иногда дополнялась конфессиональной классификацией (православные, католики, греко-униаты, протестанты, армяно-григориане и др.). Например, статистическое описание офицерского состава в «Ежегодниках Русской армии» в 1870-х гг. ограничивалось только распределением по вероисповеданиям, что сужает возможности изучения этнического состава этой категории военнослужащих.

Этнические номинации в статистических материалах тоже применялись, но нередко они охватывали большие этноязыковые или культурно-географические группы, например «народности Кавказа» (все кавказские этносы, кроме армян), «финские племена» (эстонцы, карелы, чуваши, мордва и др.), «русские» (великороссы, малороссы и белорусы), «балтийские народы» (литовцы и латыши) и т. п. До самого падения Российской империи эти две малоинформативные системы – одна архаичная и давно отжившая свой век, другая недоразвитая и требующая научно обоснованного уточнения – продолжали сосуществовать и нередко встречались в одной таблице (например, категории «поляки» и «магометане»).

Этническая детализация в военно-статистических описаниях применялась со второй половины XIX в., однако так и не заслужила подобающего ей места, хотя ее преимущество в прикладных статистических исследованиях было более чем очевидно. Например, в изданном в 1909 г. объемном исследовании А. Антоновича автор, задавшийся актуальной в то время задачей: выяснить частоту уклонения от воинской повинности различных народностей во время острых социальных потрясений (Русско-японская война 1904-1905 гг. и Первая русская революция 1905–1907 гг.), столкнулся с тем, что статистика МВД об уклонении от призыва была номинирована только в религиозно-конфессиональных категориях. Пытаясь определить эффективность привлечения к воинской повинности представителей различных христианских народов (русских, поляков, латышей, литовцев и т. д.), он вынужден был взять для анализа частоты уклонения от призыва только те губернии, в которых тот или иной этнос, безусловно, доминировал. Губернии со смешанным населением приходилось отбрасывать. Разумеется, точность выводов серьезно пострадала, а по некоторым христианским народам, проживавшим в России дисперсно, например немцам, и вовсе нельзя было составить никакого основанного на статистике мнения[157].

Буквально в последние дни существования старой армии – 25 октября 1917 г. – в действующей армии была проведена однодневная перепись, давшая максимально возможно точные в тех условиях сведения о личном составе всех фронтов по категориям – офицерский состав, классные чины, солдаты, вольнонаемные рабочие. Целью переписи было уточнение численности армии для дальнейшей ее оптимизации; вопросы социально-демографичского характера в этот раз не ставились[158].

Таким образом, хотя до революции сложилась традиция научно-статистического изучения личного состава вооруженных сил, этнический аспект таких исследований страдал крайним несовершенством и не отражал глубины протекавшей на рубеже веков этносоциальной дифференциации населения.

Перейдя практически в неизменном (организационном и кадровом) виде на службу Советскому государству, статистическая служба, объединенная в июле 1918 г. в Центральное статистическое управление (ЦСУ), в известной мере раскрепостилась и смогла сделать большой шаг вперед в изучении общества, в том числе и его этнонациональных сторон. ЦСУ организовало первое сплошное обследование Красной армии уже летом 1920 г. А всего в 1920-х гг. под методическим руководством ЦСУ было проведено три переписи РККА. Масштабные тематические обследования военнослужащих и военнообязанных проводились постоянно. Таким образом, наряду с военспецами, русские статистики внесли свой вклад в обеспечение преемственности в развитии вооруженных сил страны.

Расхожее мнение о советской демографической статистике как о пропагандистском инструменте власти, явлении манипулируемом, лицемерном, а потому заведомо неинформативном и непригодном для научного анализа верно лишь отчасти[159]. Жупелом всегда служили отмененная перепись населения 1937 г. и ее «подкорректированная» версия 1939 г. Однако подходить с единой меркой к советской статистике народонаселения без учета конкретно-исторических обстоятельств ее развития было бы неверно. В 1920-х гг. советские статистические публикации были весьма многочисленны и содержательны. Режим статистической секретности постепенно вводился на рубеже 1920–1930-х гг. и окончательно установился в 1932 г. запретом Статистическому управлению Госплана публиковать собранные данные[160]. Открыто публикуемая статистика действительно нацеливалась на выхолащивание и подтасовку реальной картины общества, манипуляцию общественным мнением. Однако она представляла собой лишь самую вершину айсберга. Статистический учет населения и материальных ресурсов был положен в основу всего государственного и военного строительства в Советском Союзе. Власть относилась к статистике чрезвычайно серьезно, как к инструменту социальной инженерии, коренной перестройки общества на новых началах. Как верно сказано в одном современном исследовании, «речь идет о государстве, которое превратило использование чисел в одно из центральных оснований своей политической аргументации»[161]. Само отношение к человеку, а точнее, к людской массе как к материалу, подлежащему обработке, использованию, как к материалу, поддающемуся инструментальному измерению, было повсеместным. В документах советского военного ведомства, особенно за период Гражданской войны, нередко встречается термин людской материал, сопровождаемый поясняющими качество этого материала эпитетами («готовый», «сырой», «плохой», «хороший», «отличный» и т. д.)[162].