И как раз в то самое утро не успела моя голова оправиться от наваждений сна, как за мной пришли. Два уже знакомых Хранителя приказали мне следовать за ними. Дверь камеры закрылась, и я увидел в паре метров по правую руку еще одну металлическую дверь, ведущую к подъемнику, судя по доносившемуся снаружи грохоту железных цепей, уже ожидавшему нас. Так, спустя долгие дни заточения, я впервые увидел рассвет. И пускай здесь им звался блеклый отсвет тяжелых алюминиевых небес, он являл собой глоток долгожданной свободы, воодушевлял и радовал, вселяя надежду, высвобождая томившееся сердце из тисков уныния и печали.

Ступив через поручни механизма, я ощутил поток ветра свежего и сильного, восхитительно приятного, с каждым порывом наполняющего мои клетки живительной силой, питающей дух.

Свежесть ветра опьяняла и окрыляла, суля свободу, избавление, полет. Так думал я. И мне безумно хотелось побыть еще немного на высоте; казалось, ветер, вечный странник, гуляющий среди миров, вот-вот откроет свою тайну, а тайна подскажет выход; еще немного, и открытие явилось бы мне со всей доступной пониманию ясностью, но подъемник с грохотом ударился о землю, и ощущение исчезло, да и ветер будто бы тоже стих, давая понять, что то была не свобода, а всего лишь тень.

Хранители, вооруженные мечами и пиками, снова вели меня душными унылыми городскими улицами, тут и там изобиловавшими объявлениями с именами врагов Пангеи. За очередным поворотом стояла крытая повозка, запряженная парой лошадей. Остановившись, Хранители сомкнули на моих запястьях металлические наручники, соединенные цепью, застегнули навесной замок и усадили в повозку между собой посередине, так что мы еле уместились в ней. Управляемая возницей повозка тронулась по вымощенной кирпичом мостовой.

Не проехав и сотни метров, возница вдруг резко затормозил, так что дверца повозки приоткрылась, и конвоир, что постарше (чахоточный, как в уме называл его я), вывалился из нее, непотребно выругавшись. Я, держа руки, скованные наручниками, за спиной, тоже не смог удержаться и кубарем скатился под ноги чахоточному, прочесав коленками уличные булыжники. Не прибегая к помощи Хранителей, я смог подняться и посмотреть, что же произошло.

Взору открылась удивительная картина: путь повозке преграждала колонна рыцарей, восседающих на холеных лошадях благородного дымчатого окраса; рыцари были в сияющих белизной доспехах, с золотыми, приковывающими взгляд эфесами мечей. Они держались уверенно и завораживали своим роскошным убранством на фоне окружающего мрачного убожества, возвышаясь над серым людом, подавляя исходящим от них всесилием.

Вперед выехал командир всадников и заговорил низким, глубоким голосом, тембр которого при других обстоятельствах по праву заслуживал бы называться приятным:

– Я, Лансель Грэкх, главный страж государства, защитник Пангеи, приказываю вам остановиться!

Хранители в испуге уставились на него, не в силах вымолвить ни слова.

– Я забираю вашего заключенного!

– Но… – дрожащим голосом пытался возразить молодой Хранитель, пока старый, чахоточный, тщетно пытался подняться с колен (по всей видимости, ему скрутило спину, выглядел он совсем плохим), – его приказано доставить в Цитадель кудесничества.

– Именем Короля я отменяю приказ!

И тут он посмотрел прямо на меня. К этому времени я успел вспомнить, где слышал его имя: Лансель Грэкх – единственный в истории Пангеи победитель мутантов, Сагда упоминал о нем. Впечатляло, что именно он прибыл за мной. Но зачем я ему нужен? И ему ли? Я недоумевал…

С момента своего эффектного появления рыцарь стоял боком ко мне, и в моем обозрении находился его профиль: высокий лоб с небрежно спадающей на него прядью светлых волос, крупный, немного деформированный, с едва заметной горбинкой нос, волевой подбородок. Но вот он повернулся, и от увиденного меня передернуло – правую половину его лица пересекал уродливый огромных размеров шрам, точнее, вся правая половина лица была одним сплошным шрамом, среди которого алым пятном выделялся рваный порез нижнего века с застывшей в углублении кровью.

– Что, не нравлюсь? – усмехнулся рыцарь. При разговоре изуродованная половина лица оставалась неподвижной. – Ты никогда обо мне не слышал, ведь так? Здесь все меня знают, а ты – нет. И это чертовски странно. Неужели ты и впрямь упал с небес, чужестранец? Как твое имя? Подойди!

Я повиновался и подошел. Лансель Грэкх слез с лошади. И без нее он горой возвышался надо мной, значительно превосходя в росте и мощи. Если бы в этом мире существовали тени, его тень заслонила бы мы меня целиком, но теней не было.

Я исподлобья заглянул в волчьи глаза Грэкха, терять мне было нечего, а говорить я не мог, оставалось смотреть, но не так, как другие, под маской подобострастия скрывая страх, а дерзко, с откровенным вызовом. «Пускай он поймет, что мне вовсе не страшно», – подумал я, не вполне осознавая, зачем это нужно и к чему это может привести. Безотчетно сердце пылало не пойми откуда взявшимся возмущением: с какой стати я должен пресмыкаться, следуя стадной, витающей в здешнем воздухе покорности? Я неосознанно, необъяснимо ощущал себя выше всех встречных людей, даже выше самого высокого и сильного из них – Ланселя Грэкха, и мне безумно хотелось вырваться из этого гнусного мира тиранов и рабов, одинаково покинутых небесным светом и прозябающих в затхлых закоулках брошенной богом земли, блуждающих в лабиринтах утраченных надежд, то и дело натыкающихся на стены взаимной ненависти, которая, не находя выхода, выгорает, сменяется безразличием ко всему, без конца проходя один и тот же круг вынужденного сосуществования и всетерпения. Интуитивно я понимал, что, следуя этой рабской покорности, и сам рано или поздно заражусь безысходностью, прочными сетями опутавшей окружающую реальность, и мрак этого туманного края поглотит меня без остатка. Поэтому я смотрел Главному стражу прямо в глаза с очевидным выражением вызова, но его бедра касался острый меч, а я был скован, нем и безоружен, и что из всего этого выйдет, оставалось только гадать, уповая на хоть сколько-то благоприятный исход.

В ином «где» и «когда», задолго до…

Меня зовут Камаэль. Семнадцать весен минуло с тех пор, как я появился в Верхнем мире, который называют Страной солнца, света и Вечной весны. Все мы, дети бога Бальдра и матери-Природы, рождаемся из цветков красного лотоса и несем цветок в своем сердце как источник божественного света. Каждому из нас с детства известно свое предназначение, знак которого – родимое пятно на запястье. У меня – это кисть, я – художник. Мы, дети Вечной весны, всегда остаемся молодыми и не стареем. По окончании жизненного цикла, который может длиться сколь угодно долго, в зависимости от предназначения, мы возвращаемся к своим цветкам. По мере выполнения предназначения источник божественного света в нас постепенно угасает, истощается, и потому каждый знает, когда наступает его время вернуться к цветку, после чего лепестки его закрываются навеки.

Общее, объединяющее всех детей Вечной весны предназначение – нести божественный свет в Нижний мир, людям, через свои способности. Я – художник, мои инструменты – карандаши, кисти, краски и холст. Цветок в моем сердце открывает взор в Нижний мир, становясь источником света для такого же цветка в человеке, питая его, поддерживая жизнь. Я беру в руки карандаш, и на белом холсте постепенно прорисовываются детали человеческого цветка. Сначала лишь набросок, затем краски наполняют его цветом, божественный свет струится сквозь оживающее полотно, и вот бумага исчезает, сменяясь искрящимся творением кисти, которое по невидимым нитям нисходит к человеку, отзываясь в его душе зарождающимся чувством прекрасного.

В каждом человеке с рождения живет цветок, только люди Нижнего мира не знают об этом, полагая, что все так называемые богатства души даются им просто так, из ниоткуда.

Я наблюдаю, как свет открывает человеку особое видение, позволяющее взглянуть на мир по-иному, разглядеть и уловить метаморфозы его контуров, разнообразие оттенков и красок. Человек начинает видеть и понимать искусство, а иногда и сам берется за кисть, обнаружив талант живописца и создавая уже собственные творения, которые становятся источником света, притягивающим души других людей.