– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своем воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто созданное воображением не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы, и я с благодарностью пишу ее, мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?

– А как насчет меня, Камаэль? Хотел бы ты нарисовать меня?

Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом.

Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на ее лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи черных волос. Конечно, я хочу ее нарисовать, и не только нарисовать, возможно…

– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.

– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.

Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу ее повернуться ко мне вполоборота. Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени, последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю портрет, представляя его на обозрение своей подруге.

Аурелие поднимается, всматриваясь в мое творение пристально, изучающе, немного хмуря брови.

– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.

Невероятное облегчение и радость, легкость, восторг, счастье принесли мне ее добрые слова. Я не успеваю опомниться, как ее изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод ее пальцев; странно, но от этого холода все тело бросает в жар, наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения, я касаюсь ее губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего, где нет ничего, кроме этого чувства.

Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечет меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни ее потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого ее движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.

Как-то раз мы гуляли по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкало плечи Аурелие. Покрывая ее лицо поцелуями, я признался, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произнесла со снисходительной улыбкой:

– А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! – И засмеялась низким голосом с чуть различимой хрипотцой.

Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.

– А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? – спросил я и, помедлив, добавил: – Быть со мной?

Тут же прильнув ко мне, она шокирует меня вновь – как быстро сменяются в ней лед и пламя.

– Мне правда-правда очень хорошо с тобой, Камаэль! Но счастье – это нечто большее, я очень осторожно отношусь к этому понятию. Для меня это совершенство, абсолют, – ответила она, обнажая тыльную сторону запястья, на котором красовался знак очкастой совы. – Знания – вот мое счастье. Я хочу постичь все тайны мира, и только тогда смогу сказать, что счастлива. Нам так мало известно о нашем Верхнем мире, а о Нижнем мире людей – и вовсе ничего. Мы знаем о своем предназначении, но кто дал нам его, кто рисует на наших руках эти знаки, нам неизвестно. И что, если я желаю быть предназначенной для чего-то иного или вовсе не хочу исполнять предназначение?

– Знаешь, – произнес я, – я задумывался о похожем. Но эти мысли улетучились, словно гонимая ветром пыль, как только я усвоил главное: нам известно, что мы несем свет, а свет прекрасен, и я никогда не откажусь от предназначения быть посланником прекрасного.

– Ты видишь и рассуждаешь как художник, не как ученый. А ты не задумывался, что эти невидимые незнакомые существа – люди – будут делать с твоим прекрасным светом? – раздраженно заметила Аурелие. – Вдруг они исковеркают твое искусство, воспользовавшись полученным умением, и вместо шедевров начнут творить жалкие непотребства на потеху безмозглой толпе? Или, вооружившись полученными моими стараниями знаниями, начнут сеять зло и разрушение в угоду личным интересам? Останется ли тогда твое хваленое предназначение благом?

Я знал ответ, но не хотел усугублять ее раздражение. Вместо этого я сжал ее холодную руку и поцеловал как в первый раз. Аурелие не отстранилась.

Да, поистине она не производит впечатление девушки, потерявшей голову от любви, чем выгодно отличается от меня. Но не все ли равно? Пускай так, и да здравствует вечное «сегодня», раз в нем есть ты, Аурелие!

Но в один из дней она не появляется, не появляется и на следующий. Дорогой через лес я направляюсь к ее дому, чувствуя смятение. Что, если я навязываюсь, если я больше не угоден, не нужен, если я надоел, наскучил со своей любовью. Но все равно иду, в неведении мне не найти покоя. Я вижу ее дом, она сидит на скамейке в яблоневом саду вся в слезах. Заметив меня, она закрывает лицо руками, продолжая рыдать. Я ошарашен – никогда не представлял Аурелие плачущей. «Дело не во мне», – думаю я с облегчением (оказывается, и мне не чужд эгоизм влюбленного). Стыдно признаться, но я даже рад видеть ее плачущей. Так она кажется слабой, беззащитной, уязвимой и потому более близкой и не такой холодной, наконец.

Подхожу и спрашиваю, что случилось и почему моя любимая плачет. Обнимаю ее, но она продолжает рыдать, всхлипывая в моих объятиях. Смотрит на меня – глаза по-прежнему сияют холодным синим блеском, и слезы не в силах растопить этот лед.

– Древо познания… оно больше не производит элементал… Оно… засыхает!

«Как такое возможно?» – думаю я.

Аурелие на днях все-таки выполнила мою просьбу – показала, как работает ее ремесло. В самом центре яблоневого сада расположилась старая яблоня с массивным стволом и густой кроной; ветви ее, странным образом переплетаясь, походили на вены. Аурелие называет эту яблоню Древом познания. Древо не дает плодов, но производит элементал – субстанцию темно-синего цвета, которую Аурелие добывает из дерева с помощью специальной выводной трубки.

– Это элементал знания, – пояснила Аурелие, переливая полученную субстанцию в стеклянный сосуд.

Далее она взяла меня за руку и повела в сторону дома.

– Это своего рода ритуал, и он не предназначен для посторонних глаз, – произнесла с кокетливой усмешкой.

Ожидание было волнительным и многообещающим, и я не обманулся. В комнате стояла купель с уже подогретой водой, пар от которой поднимался, заполняя помещение теплой влагой. Аурелие наклонила сосуд с элементалом над купелью, уронила в воду несколько капелек жидкости, затем, не поворачиваясь, сняла платье, обнажившись полностью, и так застыла в облаке пара и блуждающих по стене теней, а я замер в восторженном оцепенении, созерцая совершенство, совершеннейшим дураком, не способным ни говорить, ни действовать.

Тем временем она погрузилась в купель, которая сразу же засияла ослепительным блеском, и цветок в ее сердце был центром этого сияния. Она казалась спящей, но ее состояние не было сном в обычном понимании. Тело погружалось в сон, но сияющий цветок, не зная сна, соединялся незримыми нитями с человеческой анимой, и по ним, будто кровь по рекам вен, бежал по течению вниз элементал знания, чтобы потом вернуться исполненным света мудрости и познания, идущего от обновленного человека Нижнего мира.