Я говорила, а руки мои ровно своей жизнью жили — то складки на одеже расправят, то в скамью вцепятся. Я спохватилась, сложила беспокойные на коленях. Сказ свой невеселый продолжила:

— Они тогда ту поляну мало на брюхе не исползали, выясняя, откуда я такая взялась. И выяснили — через стихийные врата. Пор-тал, — я покатала на языке непривычное слово, тогда впервые услышанное, будто пробуя его на вкус, — Да маги сказывали, там особо и искать не пришлось, след явно видный был. Они не столько его искали, сколько проверяли, нет ли под ним чего иного укрытого. Та ли я, за кого себя выдаю?

Старший брат Росислава Куня, тоже устроившийся на том же месте, что и в прошлый раз, согласно кивнул, буркнул:

— После активации природного портала магический фон очень долго характерный стоит, — и подбодрил, — Выходит, они взяли тебя с собой?

— Выходит. Хотя эльфы, к примеру, против были. Но Кунь только плечами пожал, и сделал по-своему. Его люди ему верили, и то для него было главное, а эльфы могли думать, что хотели.

Я снова вернула на колени суетливые руки, и вперившись взглядом куда-то в ворот Колдуна, со вздохом признала:

— Они и правда ему очень верили. И приняли меня тепло. С шутками скинулись мне кто запасными рукавицами, кто обмотками… Невысокий муж, заросший темной бородой мало не по глаза, в седло к себе взял. Туром величать велел, — я задумчиво теребила косу, вновь забыв сторожить руки, — Я ведь не слепая. Видела, что стереглись они, самой чащобой ехали, торных путей избегали, людских глаз сторонились. А меня — все едино не бросили. Кунь пообещал, что к жилью выведут.

— Снежная стая меня в тот же день нашла. Я хворост собирала, костер развесть, вроде недалече, только за елочку зашла, а там… Да я сказывала уж, — руки мои выпустили косу, бессильно упали ладонями вверх. Я глядела на них, и не видела. — Сомлела я тогда крепко. Отыскали меня, в чувство привели. К становищу воротили. Вроде, все благополучно обошлось. Да только, стала я меняться с того дня. Исподволь, понемногу. Я, верно, изначально склонность нужную в себе имела, а когда семью похоронила, лишилась того, что вы, маги, якорем зовете. Не стало у меня привязи к миру человечьему — оттого и стала слышать зов Седого Леса. Оттого и во Врата забрела, потому что зов Седого Леса слышала, и шла на него. А потом меня стая нашла. Мы посмотрели друг на друга — и друг друга одобрили.

Я рассказывала то, о чем много думала, что сумела понять и домыслить. То, о чем догадалась за эти годы. Я рассказывала выстраданное, выпестованное знание. То, чем не делилась допреж даже и с Яринкой.

Ох, и тяжело мне то давалось.

— Стая за мной приходила, но я тогда была с людьми — и волки не стали меня забирать. Они ждали, пока я сама себя пойму, и держались рядом. Ждали да приглядывали за неразумной.

А я стала меняться помалу. Тоска меня отпустила. Я и сама как-то не заметила, как затупились остры зубы у моего горя, ослабла на душе жестокая петля. Я снег чувствовать начала. Скоро ли пойдет, глубоко ли лежит. А еще — лес. Направления стала чуять, как будто родилась недалече да всю жизнь, с измальства, в том лесу играла. Темнота мне прозрачна стала, а звуки — ясны. Мир в моих глазах ширился, расстилался вдаль, глубок становился.

Я смотрела на рубаху Горда, на распущенную у горла шнуровку, зацепившись за нее взглядом, и вспоминала, как полнилось знанием что-то древнее во мне, подспудное. Я не задумывалась и не гадала, а просто ведала, где торный путь, близко ли подступило к лесу жилье и в какую сторону идти до воды. Чуяла, понимала.

А ещё мне стало хотеться петь. То желание в груди клокотало, в глотке. Наружу просилось. Вечерами, когда низкое темное небо опускалась на лес, а спутники мои теснились вокруг костра, оканчивая трапезу, меня тянуло подхватить котелок опустевший, да и уйти. Спустится к реке — посудину вымыть, полоскать ее студеной водой, да мурлыкать под нос. Петь то громче, то тише. И голос изменился — наполнился силой, глубиной, заиграл переливами.

Сдерживалась. Сама не ведаю, почему, зачем…

Не объяснить мне словами.

Да что и пытаться — не того от меня ждут.

— Нас перехватили на речном льду. Хоть и береглись мои спутники, по самому бездорожью шли, сторонились жилья и торных дорог — да не убереглись. Уж не ведаю, что такого брат твой, Колдун, от эльфов вез, чего ради в зимнюю непогоду через лес с дурной славой отправился, но не одному ему то было нужно.

Я обхватила себя руками — тело, забывшее, что не может боле мерзнуть, пошло ознобом. Вспоминать, что было дале, не хотелось, да ничего не попишешь, взялась петь — слов не выкидывай, взялась сказывать — сказывай.

Я вдохнула поболе воздуха, и как в реку ледяную нырнула:

— Их перехватили на речном льду. Собирались перебить да и забрать груз. И все бы им удалось, не подбери Ростислав Кунь, добрая душа, в лесу странную девку. Незадолго перед тем семью потерявшую, от горя в себе замкнувшуюся — да Седого Леса зов услыхавшую. Она уже менялась. Понемногу, исподволь. Волки ее уже увидели. В глаза взглянули. А когда отряд убивали — ее, бабу, за опасность не посчитали. Сначала тех, кто большей угрозой был выбили, считай — у нее на глазах весь отряд и на речной черный лед положили, — я говорила и говорила, и минулое вставало пред глазами, как въяве, и я говорила, не могла остановиться. — Они не посчитали меня за опасность. И я успела позвать стаю. И та пришла. Ко мне на помощь — как к своей.

— Напавшие на нас убили того, прежнего вожака. Кровища повсюду, даже в ночной темени она видна, и огромный белый волк бьется мохнатой своей тушей, а метелью не обращается, не уходит. До последнего защищает меня, дитя бестолковое. Мертв Таруотиэль, равнодушный, безразличный. Но исправно приходивший лечить — без просьб. Без напоминаний. Не нуждаясь в бесполезной моей благодарности. Мертвы мужики-наемники, с шутками и прибаутками скинувшиеся мне одежками. Мертвы, убиты эльфы сопровождения, и теперь навек останутся безымянными для меня. Ростислав Кунь мертв — и кровь его нынче вмерзает в речной лед. И от боли и гнева, от ярости на лютую этой несправедливость, когда в грудь меня ударила стрела с граненным злым наконечником, привычным пробивать броню, а встретившим лишь слабую женскую плоть, я изменилась. До срока, и не так, как должна была. И на волне бешенства, кровавой пеленой заволокшего разум, напоившего силой, подмяла под себя стаю. И повела на первую свою охоту.

Пустыми глазами глядела я мимо Горда, мимо шнуровки, стянувшей рубаху у горла.

— Мертв убийца твоего брата, Колдун. Некому мстить. Возвертайся, откуда приехал — ничто тебя боле здесь не дердит, а ворогов твоих я самолично загрызла. Никто не ушел вживе.

Я смотрела на них, всех, кто меня слушал, холодно и равнодушно, и мне было все едино, что они обо мне подумают. Распрямилась сама собой спина, и успокоились руки, поднялась голова… Пусть судят, коли пожелают — я вины за собой не знаю.

— Бедная ты, бедная, — с тихой мукой в голосе уронила травница, пересела рядом, обняла мои плечи, щедро делясь теплом, что душевным, что телесным. — Теперь понятно, чего ты не хотела ни вспоминать, ни рассказывать.

Я смолчала. Да и что тут скажешь? Все, что след, уже сказано. Молчала я, молчала подруга моя — молчали и охотники.

— Пойдем-ка, Ярина Веденеевна, в баню, что ли.

Пусть уж обсудят все промеж собой, не таясь — мне до их секретов дела нет.

— И то так, — отозвалась лекарка.

Верно, о том же, о чем и я подумала.

Я шла к баньке по следам, что давеча оставили я да Вепрь, и был шаг мой легок — как и душа легка была. Не тяготило меня минулое.

Я вдруг поняла, что верно все сделала. Верно указала Горду Вепрю, где на Быстринке стакнулись когда-то маги — и теперь кости Ростислава Куня, от коего я кроме добра ничего не видела, обретут последнее пристанище рядом с добрыми предками, а не в стылой речной водице. Верно сделала, что поведала охотникам, как погибли их друзья, и их вороги. Пусть знают, пусть ведают. Глядишь, в урочный час и сами от беды тем знанием уберегутся.