Длится история — плетется волшебное кружево.
— И так было от века. И вот, года два-три как, завелся в стае волк — то ли по молодости, то ли по дурости, повадился он шляться промеж метелями, как порядочному снежному волку вовсе и невместно… А мож, и не сам повадился, мож, и выперли его сородичи — видно, и их он извел своими дурьими шуточками да нравом паскудным весьма, и возжелала стая, значит, хоть мало отдохнуть от снежной бестолочи.
Дядька Ждан говорит складно и негромко, и в словах его правда ловко мешается с вымыслом. Да так хитро, что даже Перворожденный, способный на слух определить, когда ему лгут, не слышит подвоха. И я, уже успевшая встревожиться, успокаиваюсь — действительно ведь, два-три года. И — иные из местных эти бури узнают… всё правда, всё как есть! А повествование уже течет дальше, плавно и неторопливо…
— Словом, повадилась эта собака в неурочное время в тварном мире гулять. То капканы разорит… И ладно бы, добычу вынул — так ведь, пакость эдакая, соберет все зубья, что в округе расставлены, вместе с цепями повыдирает, и куда-нить в одно место стащит. В глухой бурелом, или вот, ещё случай был — в ежевичник запёр… Ох, и матерились мужики, свое имущество из самой из середки колючих зарослей вырубая… Хе-хе, а потом ещё и где — чье разбирая! — трактирщик иронически поглядывает на кучкующихся за ближним к стойке столом селян, и те посмеиваются, узнав знакомые события…
Я же тайком поглядывала на тот стол, где сидели охотники на нежить. И пыталась понять, что думают они о всем об этом? Как отзываются им слова трактирщика, мужа тертого, бывалого и немало повидавшего? Слушали, вроде, с интересом, а больше — ничего и не разобрать… Подойти бы поближе — так ведь повода нет!
— А в другой раз, годика эдак три назад, надумали наши устроить на эту скотину облаву. Все честь по чести — с собаками, серебром… Стенька-бондарь всех сгоношил, сам и в лес всех повел. А как ушли облавнички, так зверюга самолично в деревню заявилась — кто видел, божились, здоровенная тварюка, с годовалого бычка. Деревенские со страху обмерли! А снежный волк, не стесняясь, по середке улицы протрусил, да и прямиком Бондареву двору. Стенькины домочадцы уж и двери скарбом домашним подпереть успели… Да только тот в сторону избы и не глянул — ограду овчарни проломил, да и погнал Стенькину отару по селу. С воем, с хохотом! Овцы мечутся, блеют, волчатина за ноги задних хватает, улюлюкает… А как выгнал за околицу, так и вовсе, в середку запрыгнул, за бока одну-двух рванул, да и разогнал всех по окрестным оврагам. А как разбежались овечки, Снежный назад, к подворью вернулся. Супружница Стенькина, Маланья, баба не робкая — а и та уж решила, смертушка к ним пришла! Деток малых в подпол попрятала… А зверь избу вкруг обошел, под окошком духовым повыл, на хлев вспрыгнул, крышу разметал, телушку полугодовалую зарезал да и в лес уволок… — дядька Ждан тяжко вздохнул, продолжая натирать кружки, и выдал: — С тех пор, с облавами на снежную стаю у наших как-то не заладилось!
Под хохоток местных, я краем глаза заметила движение за столом у магов и успевала обернуться вовремя, чтобы увидеть призывно поднятую кружку колдуна. Он же, перехватив мой взгляд, кивнул на кувшин со сбитнем подле дядьки Ждана и ещё раз качнул кружкой. Я понятливо кивнула, и, привычным резким движением головы смахнув просыпавшуюся на глаза челку, подхватила на разнос недособраные миски со стола Γната с приятелями, и поспешила проскользнуть на кухню.
Ну, вот удобный случай сам и представился.
А выйдя из кухни со сбитнем, я увидала вдруг, что сбылось давешнее предчувствие — таки не разминулись буйные лесорубы с магами. Да то и не странно — нюх меня ещё ни разу не обманывал.
Дебелый дядька стоял прямо перед столом магов, загораживая мне обзор на них, и явно уж собрался наговорить всяческого, разного-приятного. Один из тех самых боровищенских мужиков, что с самого начала нехорошо на городских гостей поглядывали. И, напряги я слух, могла бы услышать, что он там вещает, дурень, да только что мне в том за дело?
Я молча скользнула вперед. Спина чуть присгорбилась сама собой, шаг стал бесшумен, легок и плавен… Змеист. Я замерла у здоровенного мужика за спиной. Все отдалилось, оставив только важное в этот миг — чужой рокочущий бас, острый запах, могутное тело. Я ему макушкой до затылка в лучшем случае достану, мелькнула мысль — и сгинула в лютом спокойствии. Я ждала. Тихо, беззвучно.
Ему понадобилось больше мига, чтобы ощутить меня.
Обернулся — медленно, так медленно! — увидел. Глаза в глаза, лицо в лицо. Я много ниже, но смотрю на него прямо, расслаблено и челка снова ссыпалась на глаза, но не мешает более, и тело наполняется звенящей легкостью. Ноздри вздрагивают, и слух обострился так, что я слышу и дыхание, и стук сердца человека напротив… И как бьется, отзывается на бой сердца кровяная жила на шее — та самая, куда довольно несильного тычка, чтобы самого буйного буяна угомонить.
Разнос приятно оттянул руки увесистой своей тяжестью, а спина прочуяла сажень свободного места позади меня, само собой вспомнилось, что задира тушей своей меня от магов загораживает, и прям по за ним — стулья Эльфа да Серого.
…не опрокинуть бы на них…
Плечи пошли вниз, тело собралось, а пальцы помимо моего внимания удобней перехватили разнос. Горячий сбитень, глиняные кружки. Да и сам разнос — тяжелый, дубовый…
…молча, глаза — в глаза.
— Нежана? А я вот… поздороваться подошел! — и шагнув в сторону, Бурко-дудельник обошел меня — да и потопал деревянной походкой туда, где сидел со товарищи, и запах его отчетливо отдавал кисловатым испугом…
Я привычно мотнула головой, откидывая с глаз мешающую челку, плавно, мягко шагнула к столу, возвращая на лицо всегдашнюю любезную улыбку, и одним ловким движением стряхнула кружки на стол, придерживая кувшин.
Вышибалы дядька Ждан не держал. Да и не нужен он здесь.
Пряный, духмяный настой полился в кружки. Я следила, чтоб не пролился напиток мимо, не плеснул на стол. Поглядывала на гостей приветливо, благожелательно. И следа не осталось во мне от той лютой тетки, что только что примеривалась гостя неспокойного трепать… Глядишь, и вовсе не заметили, что была она. Негоже то — бабе нравом страшнее мужа матерого быть.
Вроде, не приметили. Об ином беседуют. Дядьку Ждана слушают.
Случайно встретилась взглядом с колдуном — и тут же глаза отвела, на кувшин, на сбитень. И слова Яринкины вспомнились — «А ты зажмуримшись!», ну так не ко времени, что ухмылку дурацкую навряд удалось за челкой сокрыть. Да погоди ж ты! У Колдуна у самого улыбка в углах губ притаилась… Так они что, наш разговор слышали никак?! Ну, погодите же магики мерзкие, колдунишки преотвратные!!!
— А той зимой объявился как-то недалече вурдалак, — вмешался в мои мысли голос дядьки Ждана. — К нам, в Лесовики, не захаживал, а вот в соседней Огневке задрал кого-то. Охотники тамошние на след встали, лежку найти попытались — да не вышло, уж больно хитер оказался. И в лес не уходил, все вокруг жилья кружил. Вурдалак нежить такая, что при нужде что угодно схарчит, но человечину оченно уважает. Тамошний староста, Ерш Белославич, награду за его голову положил серебром… Полную гривну, промежду прочим! Седьмицу он мужиков за нос водил. До первого снегопада. Ночью метель поднялась. Не то чтоб, сильная, но яростная. Ветер лютовал, в стены бился, что плохо приколочено — оторвал, что приколочено хорошо — опрокинул. А утром собрался Белославич из дома выходить — а дверь-то заклинило! Уж он с сыновьями и так, и эдак, а исхитриться никак! Так и просидели, запертые в дому, пока меньшой сынишка не изловчился в волоковое оконце под потолком вывернуться… Отряхнулся от снега, оббежал дом, да как заорет! У дверей вурдалачья туша лежит, и так, значится, уложена, что дверь-то наглухо перегородила.
Трактирщик переждал, пока в зале стихнут смешки, да и продолжил.
— У старого Ерша слово — кремень, он то серебро, что за вурдалака обещано было, в кузне на болты самострельные пустил, да в Лес и отправился — удачливому добытчику вручать. Вернулся злой, жеванный, и выражался хулительно весьма. И серебряных болтов при нем не было, — трактирщик помолчал, да и заключил:
