Тряхнула головой, отгоняя от себя мысли про чужие придури — мне, чай, и своих хватает с излихом! — да и нырнула в гущу празднества, Яринку искать. Словом бы перемолвится — да и домой собираться. Скоро молодежь песни заведет, вкруг костра хороводом пойдут. А мне хватит покамест — напелась ужо!
Пока я искала лекарку, с Твердиславой переговорить за трактирные дела на завтра успела, старосте с супругой поклонилась, на Гната трижды наткнулась — охотник ныне на месте не стоял, сновал промеж дружков-приятелей, да что-то ни с кем надолго не задерживался. Вот и сейчас — с рыжим, что пламя в кузнечном горне, Неклюдом-Ковалем с Беличьего Кута, о чем-то беседовал. Я прислушалась бы, да в людском гомоне слов не разобрать было. Кузнец же, мой взгляд почувствовав, оглянулся, кивнул приветно. Я поклонилась в ответ, да и утекла подале.
Ну его, Коваля, не люблю…
Травница через малое время сама нашлась. Подошла, подхватила под локоток, да склонилась к уху:
— Права ты была, Нежанушка! Неклюд ко мне подошел, шепнул, что и впрямь на ветер последние дни ворожил кто-то. Но охотников можно не расспрашивать — он уж искал следы, да только не нашел ничего. Велел поберечься — пришлый искусен зело, а следы магией затирает, оттого и не ведают о нем местные. Небось, добрый человек так-от по лесам хорониться не станет…
Она пахла брусничным пирогом, сладким вином на меду, какое на всякий праздник ставил старший сын бабы Руты, Игруня, бортничеством промышлявший. Накрепко въевшимся запахом сушеных трав и лекарских зелий. Яринка пахла… Яринкой. Надежностью, основательностью, теплом и готовностью помочь в любой миг. Я скашлянула перехватившую горло благодарность за то, что лекарка — такая. За то, что принимает чужие заботы, как свои, и платы за то не ждет. За то, что она просто есть.
Не будь ее такой — ещё неведомо, что бы со мною сталось…
А вести, что Неклюд подружке шепнул… Я и сама про свою правоту ведала. А что следов он не сыскал — так и не диво. Коваль, сколь бы нелюдим он не был, промеж людей живет. Сила его — усмиренный огонь да послушное железо. Лес ему не друг и не ворог, делить нечего — а и помогать не с чего.
Надо бы мне самой в Лес прогуляться. Мне-то Седой Лес — батюшка родный…
На том и ушла я с праздника, потому как уже взлетали ввысь, вместе с искрами от костра первые звуки девичьих распевок. А мне и без того тяжко держаться ныне давалось — не исчезли из ветра отголоски чужой воли, затаились только. Не след судьбу искушать, как бы лиха не вышло. Чароплет неведомый опыта набирался, да руку набивал. Верно, понимал — попытка у него одна будет. Удастся сразу под себя волков согнуть, в верные псы стаю поверстать — значит, по его желанию все и выйдет, чего бы не задумал злыдень. Не удастся — так можно и самому живу не остаться.
А в Лес я все же наведаюсь. Не сегодня — до метели, когда стая проснется, время еще есть, как бы не торопил ее чужак. Но и тянуть не стану. Уж больно мне не по нраву его затея подлая. Я-то сама в жизни никому супротив воли не кланялась — и иному кому такого не пожелаю.
Я мотнула башкой, перекинула косищу за спину, да и потопала к селищу, к видневшимся кольям тына, а снег, мягкий, пушистый, ласково сеял сверху, ложился под ноги.
Маги вернулись поздно, изрядно заполночь уже. Я услышала их приход сквозь сон. Дождалась, пока разойдутся гости по комнатам, да и вывернулась из-под теплого мехового одеяла, сунула ноги в стоящие у кровати онучи. Одеваться не стала, только платок пуховый поверх рубахи накинула.
Давно памятная всеми ступенями лестница и разу не скрипнула под ногами, когда я спускалась по ней в кухню. Здесь, в уютной полутьме, порожденной свечным огоньком, возилась с хлебной опарой на утро Твердислава. Небось, вымесить поднялась… Я кивнула ей, ухватом вынула из печи загодя поставленный туда горшок с водой, вывернула крутой кипяток в тяжелую бадью, с вечера приготовленную мной как раз для этого случая. Ковшик деревянный туда сунула.
Принялась собирать на разнос нехитрую снедь. Хозяйка только хмыкнула, искоса взглянув мне в руки, но попрекать не стала.
— Я с гульбища пирожков Аглаиных с печенью принесла, — кивнула она в сторону малого стольца, — Там, в корзинке под полотенцем лежат. Возьми.
Я кивнула, добавила к позднему ужину пару пирожков, укрыла все чистым полотенцем. Подхватила бадью с теплой водицей, разнос к боку понадежней пристроила, да и совсем уж было с кухни ушла.
— Нежана, — окликнула меня в спину трактирщица, и когда я обернулась, лукаво вопросила, — Ну, как он хоть?..
Я в ответ выдохнула сладко, и прижмурилась, ровно кошка довольная.
Переглянувшись с Твердиславой, мы дружно прыснули, как две девчонки-несмышленыша, и я все ж поспешила наверх. А то, не ровен час, уснет Колдун — буди его потом…
Льется вода тонкой струйкой в широкие ладони. Фыркает, умываясь, мужчина. Я из чистого озорства полила на склоненную к бадье голову, на темную макушку — и Колдун затряс головой, не балуй, мол, Нежка!
А я что? Я и не балую! Мне просто смотреть на него в радость.
Зря я переживала, Горд не спал, одежу только верхнюю снять успел. Открыл на мой стук, да посторонился, к себе пропуская. Дверь за мной прикрыл. Я же бадейку опустила, пристроила разнос на стол, рушник на плечо закинула. Глянула на Колдуна вопросительно, и он послушно стащил рубаху.
А теперь вот я лила ему на руки теплую воду, что самолично для него приготовила, терпеливо ждала, пока наполощется вволю, и любовалась крепкой мужской спиной, широким разворотом плеч. Хорош он, все же, зрелой мужской красой, полной могутной, затаенной силы.
Эх, дура ты, девка — и беречься тебе уж поздно.
Я улыбнулась этой мысли — хоть куда разумней было бы запечалиться. Ну, да была бы я разумна — я б вовсе в эту ловушку не угодила. С этой мыслию я и плеснула щедро водицы на колдунский затылок — все, что в ковше осталось. Тут-то терпение мужское, и так не шибко богатое, иссякло, меня вместе с ковшиком и рушником, до которого черед так и не дошел, взвалили на плечо, да в два шага до кровати и донесли…
Два дыхания.
Его — хриплое, тяжелое, и мое — легкое, беззвучное. Он лежит рядом, лбом в подушку упершись, вытянувшись на животе. Распластался по всей кровати, а мне осталась лишь узкая полоса вдоль стены. Но мне хватает. И можно было б пихнуть Γорда в бок, отвоевывая себе места поболее, да он, верно, того и ждет, и не просто так развалился, а с умыслом, чтобы меня на возню подбить, но мне то не интересно. А интересно мне рассматривать Колдуна — коль уж случай выпал, и сам маг не возражает. Вот я и пользуюсь — устроилась на локте, разглядываю доверчиво разметавшегося мужчину. Глажу — раскрытой ладонью, от затылка, вдоль хребта, к пояснице. Всей ладонью ощущаю гладкую, влажноватую кожу, тугие, могутные мышцы под ней. Приятно… Хочется урчать кошкой, гладить, тереться об него. Не отказываю себе в такой малости — трусь щекой о его плечо, с силой тяну пальцами по спине:
— У тебя шрамов совсем мало. А те, что есть — бледные, неприметные, — отмечаю.
— Лечены хорошо, — отзывается Горд, а голос довольный, усталый. Низкий, мощный — каждое слово гулом в костях отзывается. — Ты ведь не отсюда родом?
— Не-а. Из Костерца я, — охотно отзываюсь. Глажу подушечками пальцев полукружье старого укуса — то ли рысь, то ли волк ухватил, теперь уж и не разберешь. У волка пасть поуже, а от рыси бы ещё и следы когтей где-то с этого же боку остались бы. — Это кто тебя так?
— Не помню. Гуль, кажется, — он повернул голову, лег щекой на подушку, и теперь смотрел на меня в упор, с тем же жадным любопытством, с каким и я его разглядывала.
Повозился под моими пальцами, укладываясь поудобнее, намеренно навалился на меня бедром, отбирая и без того невеликие крохи свободного места. Я потерлась коленом об его ногу — заметила, мол. На той половине лица, что мне видна, ухмылка как есть разбойная.
