Пока Свирид Прокофьевич, стоя в неудобной позе, прокручивал в воображении всю свою жизнь, вспоминая самые приятные её моменты, граф прихорашивался у зеркала, продолжая посылать сам себе воздушные поцелуи. В результате чего за дверью снова раздалось покашливание.
"Вот уж несдержанный хозяин мне попался, - подумал постоялец, - а я-то полагал, что он солидный человек. Ха! Знал бы он, что за прекрасная особа вскорости здесь поселится, непосредственно в этой комнате, не так бы ещё закашлялся, ведь старички сами не свои до девиц!"
Свирид Прокофьевич не только про девицу ничего не знал, но даже не имел отчётливого представления, кому именно предназначались околозеркальные поцелуи. До того утра "их светлость" не давали повода сомневаться в своём умственном благополучии, а также не имели видимой привычки сюсюкаться с кем бы то ни было. Не может быть, чтобы граф нежничал сам с собою. Не нарциссизмом ли, часом, страдает?!
3.
Пётр Сергеевич тем временем, накинув дождевой кафтан и сунув ноги в галоши, резво подскочил к двери, элегантным движением отворил её и, чуть не сшибив хозяина с ног, устремился вдоль коридора. Даже не потрудившись запереть комнату на ключ.
- Э-э-э... Вам цветы к приезду ставить? - промямлил ему вслед Свирид Прокофьевич.
- Разумеется! Моя сестра их обожает! - ответствовал ветреный граф.
Проводив гостя взглядом, пока тот не исчез окончательно, хозяин выдал тяжеленный вздох и, неожиданно для себя, ударился в философию:
- Шкаф за каким-то лешим приволок... Кто нынче селится с собственной мебелью? Одни сумасшедшие. Зачем мне шкаф, ежели, к примеру, его владелец вдруг вздумает не вернуться и, Боже избави, не заплатить за постой? Ведь целый месяц "завтраками" кормит, а у меня долги скоро пойдут! За много продашь его, шкаф-то этот? Ведь и рубля не дадут, ежели коснётся торговаться...
Затем, поразмыслив чуток, добавил, опять-таки вслух:
- Коли он входную дверь не запирает, то и шкаф у него, стало быть, не заперт... Что там внутри, ась?
Подкравшись к чужой мебели на цыпочках, хозяин заведения секунды три постоял в нерешительности, глядя в зеркало. Вдруг лицо его преобразилось. Как же ему было не преобразиться, ежели в зеркале привычное отражение исчезло и вся мебель, та, что была в комнате помимо шкафа, тоже куда-то подевалась, а на их месте появились вычурные заграничные комодики с резьбой, позолотой и гнутыми ножками. Вместо фикуса возник горшок с пылающими фуксиями, а вместо бедной этажерки с затёртыми книгами нарисовался трельяж французской работы, уставленный одеколонами, духами, пудреницами и прочими дамскими радостями.
- Вот это да-а-а... - произнёс Свирид Прокофьевич в растерянности.
Но на этом его мучения не кончились, они, собственно, только начинались. В самом дальнем углу таинственного интерьера обозначилась лаковая ширма с китайскими рисунками, из-за которой вышла дама, сильно смахивавшая на дворцовую фрейлину. Она послала ошалевшему хозяину воздушный поцелуй. Тот, на всякий случай, ответил двойным поцелуем и книксеном.
Вежливо улыбнувшись, дама спросила:
- Моя дочь ещё не прибыла?
- К-к-какая дочь?!
- Моя Анна... Мы с ней уж месяц как не виделись...
Отчаявшись что-либо ответить, по причине внезапно нахлынувшей немоты, хозяин зажмурился и, продолжая делать книксены, слать поцелуи и неистово кашлять, попятился к двери. Практически наощупь. Он покинул номер, так и не исследовав внутренности шкафа! Дух перевёл лишь добравшись до кабинета и запершись на два оборота. Там он списал все странные видения на нервы и крайнее переутомление последних дней. Влияние чужого шкафа на свою персону счёл вредным. То ли дело его собственные мебеля - старинные, уютные, ласкающие око вычурностью и надёжностью. Хоть и заграничные, но уже давно привычные для ока мебеля, родные, тёплые... Особливо печи. Вот уж на чём хозяин ночлежки не экономил, ибо страсть как любил тепло.
Печей в гостинице было предостаточно, и все как одна голландской работы. Или аглицкой, какая разница, лишь бы грели. А в кабинете Свирида Профьевича красовалась самая фасонистая их сестрица, формами напоминавшая покойную благодетельницу, рыжую барыню. Роспись той печи также выделялась необычностью - была не в кобальт, а в рыжину.
- На могилку не хожу, молебнов не заказываю, так пусть хоть... сама... тут памятничком постоит... Молодость удалую мне напомнит!
Любил Барский эту печку всей душой, часто хаживал подле неё, нет-нет, да и обнимал, прижимался. И на этот раз не преминул прижаться, стал картиночки разглядывать... Взгляд его остановился на изображении с надписью: "японские купцы". Чудак художник! Видел ли когда-то оных? Уж очень напоминали те двое... Его самого! Та же оторочка из волос вокруг макушки, те же халаты расписные, тоже, поди, шёлковые - в таких Свирид Прокофьевич приходил в сознание после ночи.
- Эх, вольготная жизнь у японских купцов, разъезжая, мне б такую! - невольно вырвалось у хозяина гостиницы.
Ответ не задержался:
- Зачем тебе такая жизнь, Свиридушка? Купцов ведь убивают!
Чей то был голос?! Уж не барынин ли?!
Свирид Прокофьевич кинулся к иконам, стал истово креститься.
После того сел за дубовый стол и принялся строчить отчёт в контору по сбору податей. В том письме он сообщал, что беден и вот-вот обанкротится. Эх, надо ж было сплоховать: купить доходные комнаты в деревне! Деревня, она хоть и царская дача, а всё ж деревня.
4.
Насчёт причины своих неудач Свирид Прокофьевич сильно заблуждался. Они заключались не в удалённости от Петербурга, а, наоборот, в чрезмерной близости к столице - всего-то двадцать вёрст с небольшим гаком. Такая близость отвлекала от нормальной жизни, заставляя мечтать о ненужных вещах. А тут ещё мелькание золотых карет у чужих домов, шныряние заезжих франтов, местных щёголей, хохот девиц, необъяснимые запахи, всякий раз новые. Запахи те щекотали ноздри, отчего и мысли невероятно путались, словом, не жилось спокойно господину Барскому, владельцу доходного дома и сразу двух постоялых дворов.
