– Ты – мой должник.

– Я не просил…

– Надо промыть желудок, вызвать рвоту, – начал перечислять Чита. – К Барину сбегать, узнать, что за яд. Может, есть какой способ…

– Власов – не дурак. – Шах поморщился, положил руку на грудь, будто ему трудно было дышать, кивнул в сторону блондина. – Не зря этого приставил. Начну рыпаться – поймет, что его отравить хотели, и тогда нам всем не поздоровится. Да и не успею. В глазах рябит. Я, молодежь, свое на этом свете отжил. Но дела еще не все переделал. Штык, я так понял, ты веганцев не очень жалуешь?

– Правильно понял, – буркнул тот.

– Хочешь им насолить по-крупному? Я тебе предлагаю не аристократов травить, а самому Лорду нос утереть.

– Барин по грибочкам в основном спец, наверняка отвар какой-нибудь бледной поганки, или она так быстро не действует? – размышлял Чита. – Время теряем, я к нему.

– Не суетись и внимание не привлекай. – Бородач придержал Леонида. – Знаешь, умирать не страшно. Страшно не жить. Не любить, не дружить, не драться за то, что тебе дорого, а затаиться тихонько в темном уголке и надеяться, что жизнь со всеми ее невзгодами и опасностями не заметит тебя и пройдет мимо. А она и пройдет, вот только ты уже будешь не рад.

Чита вернулся на место.

– Короче, мужики, дело у меня срочное есть, не законченное по вашей милости, – Шах потер грудь и сморщился, встретившись взглядом с Власовым, который беседовал с Борисом. – Я введу Якоря в курс. Он, конечно, тот еще волк-одиночка, но вы не вздумайте его одного наверх отпускать. Слишком он под землей засиделся. Вы-то, оболтусы, чувствую, не пропадете, если будете вместе держаться. Может, дело и выгорит. Штык?

– Да?

– Ты мне должен.

– Да понял я!

– Вот и не забывай.

Шах, улучив момент, когда блондин отвлекся на циркачей, подошел к Якорю. Дед изменился в лице, когда бородач принялся что-то быстро ему рассказывать.

Не прошло и пяти минут, как блондин обнаружил пропажу и переместился ближе к объекту наблюдения. Шах заметил это и попытался изобразить беспечность.

– Что делать-то? – спросил Николай, нервно теребя колючую щетину на подбородке.

– Ты уже сделал, – огрызнулся Чита. – Ничего мы теперь не можем. Ты не понял? Шах – не просто челнок и пришел к нам не цацки зеленым втюхивать. Он все еще служит Альянсу. И не может привлекать к себе внимание веганцев из-за опасения быть раскрытым.

– И что теперь, умирать из-за этого?

– Значит, считает, что задание важнее.

– Чушь, Власов же поймет, что что-то не так.

– Что он поймет? Только то, что торговец продал тебе паленую водку. А потом, испугавшись последствий, решил рискнуть, авось и пронесет. Во всяком случае, допросить его уже не смогут.

– Нельзя так!

– Раньше думать надо было, моралист хренов.

– Я думал.

– О чем? О том, что Выборгскую ждет, если бы ты Власова отравил, думал? Стали бы его амбалы разбираться, кто прав, кто виноват, или наказали бы всех, кто под руку попадется?

– Я о Кристине думал, – потупил взгляд Штык.

– Серьезно? Да ее бы первую заподозрили.

– Чита… – Николай указал на Деда.

Тот крепко сжал плечо Игоря, будто не желая его отпускать. Лицо Волкова окаменело, побелело. Губы по-стариковски подрагивали, словно он хотел что-то сказать, но не находил слов.

Шах вдруг качнулся, будто бы потеряв ориентацию в пространстве, и стал заваливаться назад. Удивленный взгляд стеклянных глаз зацепился за Деда, который встрепенулся и с трудом удержал друга от падения.

Жених, заметивший это, подал знак блондину.

– А если Власов не поверит в паленую водку? – Штык крутил в руках злополучную фляжку. – Если Шаха будут пытать?

Едва блондин подошел к Игорю, как тот снова покачнулся и стал падать прямо ему на руки. Тяжело повис, касаясь коленями пола, обхватив веганца за пояс. В следующий момент блондин резко отпустил бородача и схватился за открытую кобуру на поясе. Пустую кобуру, из которой несколько секунд назад торчала рельефная рукоять «Глока».

Шах приставил к своему виску выхваченный пистолет. Раздался выстрел. На ботинки и штаны блондина плеснуло красным. Игорь упал навзничь, уронив пистолет к ногам веганца.

Толпа загудела, отступила в едином порыве, отхлынула от мертвого тела, не желая иметь с происходящим ничего общего, будто бы считая смерть заразной инфекцией. Высокий силуэт Власова поднялся над толпой, глаза забегали по лицам. Застывшего Леонида схватили под руку, потащили.

– Дед зовет. – Николай буром врезался в кипящий поток людей, втащил за собой друга. Ринулся прочь, вспарывая людскую массу, словно нож, разрезающий слабую, податливую плоть. Через минуту они встретили командира.

– Мы уходим со станции, – не допускающим возражений тоном сообщил Якорь, – быстро по домам, взять самое необходимое – патроны, батарейки, фонарики, запас еды. Я – в оружейку, попробую под шумок раздобыть волыны. Встречаемся у гермы.

Леонид спешил. Ему казалось, что его вот-вот окликнут и попытаются остановить. Обычно воображение, словно растопленная печь, в которую он на протяжении всей жизни подкидывал прочитанные книги, согревало его яркими, теплыми картинками. Помогало скоротать скучный долгий караул или позволяло найти силы жить дальше, когда мать отправляли в лепрозорий.

В тяжелые моменты Чита представлял, что его жизнь – книга, которая непременно должна закончиться хеппи-эндом. Если черная полоса затягивалась, он старался прожить очередной день по инерции, ни на что не отвлекаясь, будто бы не коротая свои дни, а пролистывая страницы, на которых герой никак не может выбраться из беды, чтобы как можно быстрее добраться до желаемого счастливого финала.

Сейчас же распалившееся воображение обожгло его сознание столь ярким кадром из ближайшего будущего, что Леонид зажмурился. Закрыл глаза в надежде, что видение пропадет, не сможет пробиться в сознание сквозь плотно сомкнутые веки.

Он будто бы увидел себя со стороны. Бегущего к северному торцу станции парня лет двадцати пяти, среднего роста, узкоплечего, худого, одетого в свободную, поношенную ветровку. Из-под куртки торчал отвисший, потерявший форму ворот свитера. На голову была нахлобучена черная шапка – теплая, но настолько большая, что ее пришлось подворачивать несколько раз. За спиной – большой туристический рюкзак на сто литров. Единственная семейная реликвия, сохранившаяся еще со времен Катастрофы. Давным-давно рюкзак мог похвастаться ярко-синей расцветкой. Сейчас он выглядел жалко. Грязный, сменивший яркую морскую синь на хмарь осеннего неба.

Бегущий вдруг обернулся. Страшное лицо. Страшно знакомое, будто каждый день видишь его в зеркале. Страшно чужое, будто кто-то взял каждую знакомую черточку и приложил максимум стараний, чтобы изменить до неузнаваемости. Вот тут скулу перечеркнули шрамом, на левую щеку высыпали горсть мелких ссадин, с правой содрали большой широкий лоскут кожи, на месте которого образовалась сочащаяся сукровицей корочка. На лоб прилепили багровый кровоподтек. Подбородок облепили жесткой щетиной. Потрескавшиеся, разбитые губы искривили злой, ироничной ухмылкой. Впрочем, губы не чужие. Такие же разбитые, как и у Читы после избиения веганцами.

Леонид замер, привалившись к стене. Тяжело задышал, принялся ожесточенно массировать веки, пытаясь избавиться от видения – и оно исчезло. Не было ни чужака, ни бегущих за ним веганцев. Лишь суета на платформе и разбредающийся по хибарам народ, чувствующий приближение беды.

Чита медленно открыл глаза, сделал несколько глубоких вдохов, попытался осознать, что хотело показать ему разыгравшееся воображение. То, что с ним случится, если он уйдет со станции? А что его ждет, если он останется? Допрос? Не обязательно. Может, и пронесет. Отравленной водкой Власова пытался угостить Николай, а не он.

– Да пошел ты, – прошептал Леонид, обращаясь невесть к кому, цепляясь взглядом за барельеф, изображающий восстание рабочих. Рабочие, вздымая над собой флаг перемен, спешили свершать великие дела, переворачивать ненавистный им порядок, обустраивая мир под себя. Рабочие смотрели вперед, не смея оборачиваться, зная, что всегда найдется причина остаться. На Читу они не глядели, будто считая, что он им не помощник в столь важных вещах.