Бьянка была чувственной азиаткой, Вера – среднерусской красоткой. Как-то она подошла ко мне совсем близко, когда помогла сдвинуть планку ростомера (мне измеряли рост до и после процедур). Руководство запрещало девушкам ходить с распущенными волосами, но в то утро начальства не было и Вера выпустила свою гриву на волю. Её волосы слегка коснулись моей щеки. Я видел, как серебряная серёжка покачивается в нескольких сантиметрах от моего лица. Лёгкий аромат её шампуня щекотал мне ноздри.

– Сто восемьдесят пять и один, – сказала Вера так, как будто это было её личным достижением.

– Мы с вами идём на рекорд, – отозвался я, посмотрел в её серые глаза, и что-то шевельнулось во мне.

С Бьянкой было немного иначе.

Она была первой, кого я встретил в центре. Я увидел, что она симпатичная, и сразу стал искать её внимания. Думаю, это была реакция на уровне рефлексов. Девушка. Молодая. Красивая. Гав, гав!

Она дала мне заполнить какие-то бумажки, а когда пришла забирать их, спросила: «Получилось?» Наверное, она имела в виду, хватило ли мне времени ответить на все вопросы анкеты или что-то в этом роде. «Я справился», – заявил я и приготовился завилять хвостом. Она улыбнулась: «Отлично!» «Хороший мальчик», – перевёл я про себя.

Бьянка чем-то напоминала гейшу. Хотя я никогда не имел дела с гейшами, но её демонстративная учтивость плюс явная примесь восточной крови вызывали ассоциации с податливой глиной, которая примет любую форму, угодную господину. Если мы шли навстречу друг другу в узком коридоре, она всегда отступала в сторону, давая мне пройти, причём делала это очень напоказ: быстрый взгляд прикрытых глаз, шаг в сторону, почтительный наклон головы. Иногда я ломал шаблон и пропускал её. Она благодарила кивком.

Бьянка отлично делала баночный массаж. Лучше всех остальных девочек. Она использовала собственную технику и свою банку. Я чувствовал бодрость после её массажа, но это было далеко не всё. Мне нравилось, что красивая девушка трогает моё тело. Смотрит на меня, полуголого. Привычным движением стягивает трусы пониже, так что видит верхнюю часть моих ягодиц. Это возбуждало. В последнее время я стал внимательнее относиться к своему нижнему белью и вообще следить за одеждой. Купил несколько новых «боксёров» и ловил взгляды девушек – заметят ли они прикольный рисунок на них? Скажут ли что-то? Конечно, они молчали. Но, кажется, кое-что замечали.

Я подарил Рузе шоколадку. Сказал, что это за классный баночный массаж. Через пару дней, когда массаж делала мне Вера, она спросила (кажется, впервые), о моих ощущениях. «Я ведь стараюсь»,– сказала она чуть ли не обиженно. В следующий раз я оставил ей на массажном столе шоколадку, когда уходил. Я выбирал хороший дорогой шоколад, а не какой-то ширпотреб. Вера при встрече не поблагодарила меня и мне стало обидно.

Я пытался шутить с ними, иногда ненароком касался, но в реальности это было всё, на что я осмеливался. Зато моя голова уже работала вовсю. Понимают ли они, что происходит? Думают ли обо мне? Чувствуют ли что-то? Такими вопросами я задавался довольно продолжительное время, но не понимал, что делать дальше. Эти две девушки занимали все мои мысли. Поначалу думать о них было приятно, но время шло, ничего не двигалось, и я стал страдать от неразделенной любви. То есть, не от любви, конечно, но от каких-то переживаний, которых сам я не мог назвать или объяснить. Тогда-то я и обратился за помощью.

***

Алёна, психотерапевт, сказала, что я похоронил себя заживо.

Я часто плакал. Иногда после разговора с Алёной, иногда просто так. В начале мая запенилась черёмуха, сирень, яблони. В ту весну я особенно сильно воспринимал пробуждение природы. Казалось, я сам оттаиваю, как пакет с овощами, который бросили в самый нижний ящик морозилки, да там и забыли надолго. Когда я оттаивал, у меня текли слёзы. Практически каждый день.

Я всё ещё боялся умереть или стать инвалидом, но при этом каждый день выполнял заведённые обязанности: писал письма, редактировал тексты, ходил в магазины, возил ребёнка в секцию плавания, занимался мастурбацией. Я плохо спал. Неврологи клиники советовали мне всякие лекарства от безобидного глицина до актовегина с мексидолом, но они мало помогали. Как-то вечером я вёз ребёнка из бассейна и почувствовал, что отключаюсь прямо за рулём.

Несколько раз принимался писать завещание, а потом бросил эту затею, так как понял, что завещать мне нечего. То немногое, чем я владею, и так отойдёт моей жене по закону. Близких родственников у меня не было.

Я думал о смерти. В ней была какая-то запредельная загадка, которая и манила, и страшила. Как это – меня нет? Вот же я, меня не может не быть. Я по-новому стал смотреть на некоторые вещи. Когда я видел людей на старых фото – давно умерших людей – я вглядывался в их лица и думал – вот сейчас ты поедешь домой готовить обед или забирать ребёнка из садика, но тебя давно нет, хотя ты об этом не знаешь. Мне казалось, я на мгновение проникал в сознание этих людей, крошечную часть секунды жил их жизнью, в то же время понимая, что сейчас их кости лежат в земле или сожжены и запечатаны в урне. «Ты была довольна своей жизнью?» – спрашивал у миловидной девушки, запечатлённой на улице Горького безымянным фотографом в шестидесятые годы. «У тебя был муж? он любил тебя? сколько у тебя было детей?» Я смотрел на фото мамы и папы и пытался уместить в своём сознании факт, что они были – а теперь их нет. Я гуляю по той же улице, по которой ходила на работу моя мама. Вот эти липы и тополя – они видели, как она за руку водила меня в первый класс. А когда я умру, что останется от меня? Я не знал, и мне было страшно.

Запись из дневника.

4 мая 2018 года

«Муторно. Не могу найти в себе опору, что-то, дающее смысл существованию и радость каждому прожитому мгновению. Рутина и стрессы. Моя женщина, которая давно меня разлюбила (если вообще когда-то любила). Ребёнок, который всё ещё нуждается во мне, но с каждым днём всё меньше и меньше. Нереализованные мечты. Унылое угасание впереди. Пустая оболочка скорлупы – моё внешнее существование, а внутри ничего нет. Не могу найти выхода.

Скоро поедем с Димой на плавание. Потом ужин. Завтра с утра в клинику. Потом Диму на тренировку по танцам. Потом мастер приедет снимать размеры под антимоскитную сетку. Потом поедем в магазин. Потом будем ходить по магазину. Потом разгружать сумки. Потом поиграю в фоллаут, пока Лиза будет готовить ужин. Потом монополия с Димой и ляжем спать. Пустая скорлупа».

В те дни и недели я чутко прислушивался к своему организму. Мысль, что я могу стать инвалидом, не давала мне покоя. Я представлял, как лежу, беспомощный, не в состоянии поправить трусы или почесать кончик носа, и вот открывается дверь, и я скашиваю глаза, пытаясь разобрать, кто пришёл, пока, наконец, не вижу женщину, которой когда-то обещал заботу и любовь; она принесла питьё и грусть в глазах.

***

То ли я себя так накрутил, то ли ещё что, но моя ипохондрия была небезосновательной. Я ловил тревожные сигналы отовсюду, из разных уголков своего тела, и пытался интерпретировать их, как новичок, оказавшийся впервые за штурвалом самолёта и устрашённый количеством и разнообразием датчиком, лампочек, переключателей и дисплеев.

В правом ухе появился шум. Несильный, почти неразличимый, но всё же. УЗИ показало, что нарушен венозный отток. На втором приёме доктор в городской поликлинике спросил у меня, помогает ли прописанное им лекарство от головокружения. Я ответил, что никогда не жаловался на головокружение. Он посмотрел на меня с интересом.

Правая рука вроде бы слушалась хуже, чем левая. «Вы не замечали раньше, что правая рука у вас как будто немного подтормаживает?», – спросила у меня врач в клинике. Я раньше не замечал. Теперь вот стал.

Боль в области таза – основная причина, по которой я обратился за медицинской помощью – после пары недель процедур разтроилась. Часть осталась на месте, другая переместилась в поясницу, чётко по центру спины, а кроме того, заболела шея, которая никогда раньше не беспокоила. Я сказал об этом Рузе. Она ответила, что это в порядке вещей, когда боль меняет своё местоположение. Я возразил, что она скорее, не перемещается, а разделяется на несколько составляющих.