* * *
Рано утром я завёз тестя в приёмный покой и вручил ему сотовый телефон жены.
– Это – связь. Ты здесь надолго, а мы постоянно быть около тебя не можем. Поэтому по вечерам, допустим, в восемь вечера, будем созваниваться, а, как возможно, я заезжать буду. Всё, не грусти и слушай врачей!
Я быстро вышел из больницы, а тесть, сразу став ребёнком, махал мне, прощаясь, через большие окна приёмного покоя…
На работе часто вспоминал историю, услышанную вчера от тестя и отвлекался, что очень злило. Решил, что в первый же выходной поеду в больницу и дослушаю рассказ, а с другой стороны, уже думал, что нужно всё же съездить в деревню, к самому деду Коле. Что его вдруг так забеспокоило, если он просит о помощи почти незнакомого человека?
… Вечером звонил в больницу. Бедного тестя трудно узнать, больница полностью его поглотила. Жалуется, что даже окна открывать нельзя (и это в конце марта, когда он уже на ночь дома почти не топит) – вокруг старички и инвалиды. Нос, говорит, ничего не чует совсем, хотя в тайге запах лося
чувствует за километр. И нога вдруг заболела, и шум постоянный, и в туалете тошно до слёз. Еле успокоил, обещая завтра заехать. Уже перед сном он звонил сам и сообщил, что назавтра назначена операция.
– Так что, пока ноги не бей. Как приду в себя после наркоза, позвоню – прибежишь. Я этот аппарат уже совсем освоил – полезная вещь, жалко, в тайге такого нет пока, очень бы удобно было… – Он ещё хотел много сказать, но я сообщил ему, что разговор идёт за деньги, и он моментально отключился…
* * *
Операцию ему сделали в четверг. В пятницу заехать к нему не смогли, а на субботу у меня дежурство ночное на работе – за отгул. Но жена, сходив с сыном к нему в больницу, сообщила, что он ждёт меня с нетерпением. В воскресенье, ближе к обеду, собрался к нему и я. Тесть уже лежал в общей палате на большой медицинской кровати около окна. Нога, задранная тонким тросом немного вверх, была веерообразно протыкана тонкими железными стрелами, соединёнными в круг.
Увидев меня, он попытался улыбнуться, но это плохо получилось, и на глазах неожиданно заблестели слёзы.
– Видал, какое колесо прилепили? Я думал, там загипсуют чего, замотнут, пускай побольше… А тут они меня вообще привязали к койке, – он с обидой откинулся на приподнятую спинку кровати и замолчал.
Я сел рядом на стул, положив ему на столик гостинцы, собранные женой. Тесть посмотрел на это с иронией, заметя:
– Есть тоже не буду! Я же вставать не могу, понимаешь или нет? Неужели такой глупый?
Я, действительно, не понимая, пошутил:
– А ты лёжа ешь, стоя совсем не обязательно…
– Да? А в туалет потом как? Ползком? Мне же тоже лёжа придётся, вон как соседям, – он кивнул головой в сторону лежащих в гипсах больных, – а девчонки-санитарки совсем молоденькие, охота им на всё это моё смотреть…
Я, сообразив, о чём он говорит и, как мог, понимая, как это, действительно, для него болезненно, успокоил.
– Это работа у них такая, здесь ничего не попишешь… да и, наверно, мужчины есть тут, санитары. С ними-то проще.
Он немного успокоился и я, поговорив о всяких глупостях, попросил его
досказать о деде Коле.
– Что? Интересно? – тесть вдруг заговорил о нём как-то зло или, скорее, не по-доброму, – А интересного-то мало. Загробил девку и – всё. Она враз, буквально в месяцы из девчонки превратилась во взрослую женщину, нелюдимую и одинокую. Буквально, словно в схимну какую вступила… Теперь только увидишь её, как по ограде промелькнёт в чёрном, им к тому времени заготконтора дом построила как лучшим охотникам, и нету её опять целый день. И в магазин только он приходил всегда, большой и угрюмый, брал сразу много муки, соли, сахара, консервы какой и по мелочам там чего. В два мешка слаживал, между собой их связывал и – хлоп на плечо, словно баба коромысло с ведёрками, и прёт домой. И опять нету их неделя-две на глазах у людей. Во как! А жизнь-то в деревне в то время ох и весёлая была! Люди радостно жили, трудно, но радостно! И не голодно уже было, и совхоз у нас организовали чуть позже. Дичь, правда, дальше угнали в тайгу, но и без этого хватало, кто хотел и умел работать.
Тесть замолчал и, наверное, решил что-нибудь повспоминать про себя, но я, раскусив его, опередил.
– Дак чем всё кончилось у них-то? Дальше как стало?
– Что у них, да у них? Так и жили скрытно и не поймёшь как. Батя мой, я, да мать наша свой дом около их усадьбы построили, и поэтому они постоянно на виду у меня были. И вот однажды, мне уже лет восемнадцать было, смотрю, тётя Оля беременна – ну, пузо у неё большое. Это притом, что после первого ребёночка, уже лет десять, может, одиннадцать прошло. Не могли ведь! А тут она одёжу чёрную сняла и расцвела прям как-то, и здороваться стала через ограду. И Николай как-то стал нас замечать и даже заговорил раз со мной. Я от неожиданности чуть с брички не упал, но удержался и ответил. И постепенно стали мы общаться с соседями… Не так чтобы в гости, а через забор: здравствуйте, как дела, то да сё. И тётя Оля даже иногда смеяться стала, а хозяин бросил охоту и в совхоз на пилораму устроился. Вот и всё, и зажили как люди. Оказывается, что они и так могли, только терпели долго… – тесть замолчал и, кашлянув, попросил воды. Я открыл ему бутылку минералки, разочарованно протянул.
– Ну, а где же здесь тайна? Всё встало на свои места. Просто люди отчаялись в ожидании ребёнка, вот и вся недолга…
Тут зашла санитарка и выгнала меня, сославшись на то, что надо больным делать процедуры и перевязки. Собрав всякие коробочки из-под закусок, я уже выходил из палаты, как хитрый тесть негромко воскликнул:
– Ну, это ещё не конец совсем… По правде, это только начало, самое-то главное впереди. Давай, как будет время, заходи – дорасскажу уж самое интересное в этой истории.
– Вот ведь лис хитрый, – понял я тестя, – видит, что некогда совсем, но правильно вопрос ставит. В любом случае придётся прийти: теперь уже история не отпустит…
* * *
Неделя пролетела незаметно. В пятницу вечером, распариваясь в ванной, я вдруг подумал о времени:
«Вот интересно, если убрать из жизни все календари, численники, всякие там ежедневники, исключить упоминание о днях на телевидении, радио и т. д., то сможет ли человек контролировать прожитые даже самим годы? Ну, вот вчера ведь вышел утром на работу – понедельник, работаю, что-то догоняю, что-то или кого-то жду, разговариваю с людьми. Но, что бы ни делал, все дни, за малым запоминающимся исключением, сливаются в один. И если этого, особенного, исключительного нет, то вся неделя сливается в один день! И ведь именно потому детство кажется долгим, что каждый момент отличен от другого – с другими мыслями, с другим настроем. А ты с каждым часом прогрессируешь, растёшь, запоминаешь почти все моменты и действия и, складывая потом это во времени, получаешь длинный, насыщенный и отличный от других, день… Ну, а во второй половине жизни занимаешься, в основном, чем-то давно знакомым, рутинным, не требующим никакого напряжения – ни физических сил, ни моральных, ни слишком интеллектуальных… И всё идёт на самотёк, как вода в тихой равнинной реке… Неприятные мысли поразили своей неизбежной действительностью. А может, это город? Ведь я же знаю, что вдали от цивилизации человек постоянно вынужден самой жизнью бороться за своё существование. Конечно, где-то меньше, где-то больше. Но в основе своей жизнь села и деревни – это борьба, а борьба – это жизнь! Но ведь и здесь я борюсь за своё благополучие, немного по-иному, но суть та же!.. Эх, доработаю до пенсии, начну читать больше, может, ездить в неизвестные страны, а может, книгу напишу… Посмотрим…»
* * *
Тесть меня встретил обиженный.
– Среди недели что? Совсем нет времени навестить? Хоть ненадолго. Я уже совсем прокис – и телом, и мыслями. Только и делаю, что в окошко гляжу, дак и то хорошего мало…
