– Так вот, – хирург сел, положил рентгеновский снимок на стол и внятно закончил, – нужно снова ломать, ставить специальный аппарат и, возможно, если всё получится хорошо, месяца через три Семён Аркадьевич сможет потихоньку ходить!
Тесть вылупил в испуганном возмущении глаза и, надув щёки, выпустил воздух: – Ну и ну…
* * *
Сегодня нас домой отпустили, ведь один день уже ничего не решал. Тесть, наконец, уяснил проблему и обратную дорогу молчал, морща лоб и что-то думая.
– А скажи, как это я буду три месяца лежать? Или врач меня обманул? Это же немыслимо! Ладно бы нога совсем отломилась, а то она же есть! У нас, когда я салагой был, землемеру совхозному – Лёхе Пашутову, косилкой на покосе обе ступни отрезало – еле спасли. Однако через два месяца он уже на маленьких протезах шпарил, как настоящий, и даже с работы не ушёл. В смысле, его на лёгкий труд перевели – веники для фермы вязать и черенки для лопат и тяпок готовить. Но ведь он на ногах ходил, хотя, конечно, лошадь была к нему прикомандирована. А тут три месяца! И ещё, если всё хорошо…
Я не пытался его успокаивать, потому что тесть сам всё понимал, и врач объяснил доходчиво. И он, не слыша в поддержку моё возмущение, замолчал и совсем загрустил…
Дома жена моя тоже встревожилась, но уже сам тесть её успокоил:
– Не переживай, Дашута, на мне, как на псе добром, всё зарастёт. Если не к весенней охоте, то к первым грибам точно бегать буду.
Мы с ним по очереди приняли ванну, и уже вечером всей семьёй сели за стол. Как ни странно, тесть выпил только рюмку своей знаменитой настойки и больше – наотрез отказался…
Когда Даша пошла укладывать сына, мы остались вдвоём, и я задал ему вопрос, который меня очень волновал:
– Скажи, отец, а что за человек дед Коля Комель? Как-то он обособленно живёт, или мне показалось?
Тестя я впервые назвал отцом и, хотя это получилось спонтанно, я заметил, что он этому как-то обрадовался. Наверное, это означало для него моё безоговорочное признание его как старшего авторитетного родственника. Он подумал и, кивнув на рюмку, ответил:
– Ну, капни чуток, чтобы память прочистить – хмельному труднее соврать! И расскажу я тебе о деде Коле всё, что знаю, а знаю я о нём много – с самого детства его помню… – Он поднял рюмку и, сглотнув налитое, заел кусочком яблока.
– Ну, слушай. А поведаю я именно суть, ту, которая сейчас его, наверное, гложет. Но ты молчи, ведь буду вспоминать…много лет прошло.
* * *
– Помню я его, конечно, не с самого детства, а с того момента, как стал на улицу выбегать – годов с пяти-шести… Ему-то, наверно, уже было лет двадцать, можа, чуть больше. Сразу запал он мне в память здоровым, тёмным в волосах и громким. Деревни только поднимались после войны, и молодёжи в то время было мало – вся военная. Это если мне было в писят пятом пять лет, то ему… с тридцатого года – двадцать пять!
Тесть, запутавшись в подсчётах, облегчённо вздохнул, и посмотрев в раздумье на рюмку, продолжил, махнув рукой:
– Почему его в армию не взяли – не знаю, но охотились они по той поре знатно. И на медведей, коих развелось за войну у нас, и на волков, да и сохатых били кажную неделю. А это в ту пору большой задел был для голодной страны. И получилось, что он там главным стал, можно сказать, первым. Ведь в основном, ещё до окончания войны, с ним в лес одни бабы ходили, тоже, конечно отчаянные, однако, бабы… По завершению войны совсем мало кто вернулся, а кто вернулся – то простреленный в решето, то хромой или безрукий… А он смелый, здоровый, как сам медведь, кровью тайгу понимал, ещё и удачливый, говорили! Но, дело молодое, нарасхват парни шли, хоть и грех, а куда деваться. Вот и у трёх молодых вдов почти в одно время пузы показались. И вроде одни живут, и парней нету, а тут – гляди! Но к нему без претензий. Да и кто мог тогда ему что против сказать – не знаю, был он, правда, силён и суров. И чтобы было тебе понятнее – одиннадцать медведев он ножом и рогатиной взял только в одну зиму, на десятый год после войны! Это как развлечение у него было, игра – таёжная рулетка, хотя оружие выдавали им хорошее, через заготконтору…
Тесть вдруг замолчал и, извинительно помолчав, добавил:
– Что-то меня в сторону от темы понесло. Ну, да ладно, кáпни ещё для
красноречия… – он легко опорожнил рюмку и, поковыряв вилкой в тарелке, продолжил. – И вдруг он женился! Мне уже лет семь-восемь было, совсем по тем временам здоровый, понимал всё. Так вот Оля – жена его неожиданная, была просто сказкой лесной, царевной. И красотой удивительна, и характером покладиста, и работяща! А что самое-то обидное для многих – совсем молода. Было ей в ту пору конец семнадцати, начало восемнадцати годов. Но влюбилась она в него, как лебёдка в лебедя влюбляется – на всю жизнь. Прошли у них праздники свадьбы, отшептали ночи страстные – пора ему в лес. Ну ушёл, так она, пока его неделю не было, места себе не находила, мучилась. А как он пришёл из тайги, говорит ему, мол, всё, только с тобой. Он, как бы вначале – нельзя, то да сё. Только она не отступила. И стала с ним ходить в лес как помощница, загонщица и даже стрелóк… – Тесть опять остановился и, посмотрев на часы, засомневался, – завтра вставать же рано, может, спать пойдём? Потом доскажу?
Я не согласился: – Ты, отец, в больнице на год вперёд отоспишься, ещё устанешь. Давай доведи до окончания историю…
Он подморгнул мне и продолжил:
– Ну, год проходили, слава Богу. А на зиму затяжелела она. Пока было не видно, никто и не знал, а на Рождество, приметив её в новом деревенском клубе с хорошим брюшком, зашептались – всё, нужно Николаю нового помощника! К тому и шло. Однако в феврале уговорила она его в последний раз на медведя сходить вместе. А что? Медведь для него, что мне теперь заяц, наверно. Вот он и решил посвятить медведя будущему сыну. Дальше расскажу, как люди говорили потом. – Тесть смахнул со лба капельки пота и, хлебнув остывшего чая, продолжил:
– Лёжки медвежьи он, считай, все знал наперечёт, даже, где какой зимует. Вот и выбрал самца поматёрее. Натоптал себе место около огромной сосны, рогатину крепкую срубил, нож удобно на ремне расположил. Ольгу же с карабином поставил метрах в двадцати сбоку, именно чтобы смотрела, ведь в себе он был уверен на сто процентов. Будить матёрого долго не надо, и уже через две минуты он стоял спиной к сосне с ножом наизготовку, упирая рогатину в основание дерева. Но… вот же судьба-злодейка! Медведь, сразу из берлоги, несколько минут на солнце ничего не видит и поэтому сначала рвётся на голос и запах. И, хотя Николай орал, материнский запах Ольги матёрый почуял быстрее, ведь стояла она по ветру к берлоге. Поэтому, слепой от солнца медведь встал во весь свой огромный рост и, маша лапами, пошёл на Ольгу. Охотник, бросив ненужную рогатину, кинулся за ним, взревев громче медведя… В общем, выстрелила Ольга, когда медведь был уже в метре от неё и, на их счастье, попала ему прямо в сердце. Но он по инерции сходу упал на неё, вдавив девушку в снег, чем спас её от когтистых лап, конвульсивно режущих наст. Николай молниеносно прыгнул на матёрого со спины и, одним ударом ножа перерубив ему лён, перевернул полутонную тушу, как мешок картошки. Ольга смотрела на него почерневшими от ужаса глазами и молчала – даже не заплакав. Когда он притащил её на нартах для перевозки мяса домой, Ольга ночью скинула младенца, уже сформировавшегося мальчика, умершего ещё во чреве.
Тесть, разволновавшись, рассказывать больше ничего не стал. Взяв с него обещание закончить рассказ, как только приеду к нему проведать в больницу, и подсобив доскакать до туалета, а потом в комнату, сам тоже ушёл спать. Представив себе, что испытала юная женщина, когда на неё навалилась стопроцентная смерть, ощутил на затылке дрожь от страха:
«Неужели это возможно пережить?»
