* * *

Незаметно спустились сумерки. На этом фоне поле битвы выглядело как нечто потустороннее, как мир неживых людей. Кругом, насколько мог охватить пространство человеческий глаз, лежали мертвые в самых невообразимых позах, с искаженными от ужаса и боли лицами. В телах многих торчали пронзившие их копья, пики, стрелы. У некоторых не было головы, рук, ног. Они, отрубленные мечом, саблей, топором, валялись где-то рядом как немой укор хозяевам, не сумевшим их сохранить. Только к чему теперь такой укор? А кое-где средь этого месива нет-нет да и шевельнется, а то и застонет кто-то, еще не отдавший богу душу. Средь этой жути ходят команды болгар, собирая своих погибших и раненых. Их, к счастью, не так много по сравнению с поверженными монголами, но, к несчастью, все же и немало. Погибших похоронят сегодня же, для них уже копают могилы. Таков обычай. Раненых перевяжут, попробуют вылечить. А тела врагов останутся до завтра, может, и до более дальних дней. С утра над ними будут кружить вороны, выклюют им глаза, вырвут куски мяса. Позже специальные команды выроют для мертвых монголов глубокую длинную яму и покидают их туда как попало. И останутся они там, в чужой земле, безвестные. Скоро о них все забудут, даже родные перестанут оплакивать. Вскоре после того, как отсюда уедут люди, появятся здесь шакалы. Они станут доставать не очень глубоко лежащие тела и выть, зазывая на пир своих сородичей. Со временем уйдут и они. Кругом все стихнет. Лишь степной ветер будет разносить трупный запах по всей округе. Да ковыль заспешит покрыть образовавшуюся над общей могилой проплешину. Пройдет неделя-другая, затем месяц-другой, может, немного больше, и все здесь будет выглядеть так же, как и сто, двести лет назад. Вот и все, что останется от доблестных когда-то воинов. Такова участь побежденных – сгинуть без следа на земле и в человеческой памяти.

…На другом конце поля под конвоем вели плененных у крепости монголов. Их оказалось более четырех тысяч человек. Вначале они держали в осаде болгарский город Муран, позже их самих окружили другие болгары, вернувшиеся с поля боя. Монголам тут сопротивляться не было смысла никакого. Они уже знали о поражении своей армии и дожидались приказа нойона Джэбэ или бахадура Субэдэя о дальнейших действиях. Но не дождались. Зато им окружившие болгары сообщили, что оба военачальника монгольской армии бросили всех и удрали со своей гвардией.

Ильхам приказал пленных поместить в лагерь, построенный плотниками мордовского князя Пургаса. А с руссами разобраться позже отдельно и поступить с ними так, как прикажет эмир.

Весь следующий после сражения день ушел на подчистку поля боя и подсчет убитых, раненых и плененных. Своих и вражеских. После чего хан Ильхам отпустил людей Пургаса домой, вручив каждому по лошади из захваченного у монголов табуна и весьма значительные подарки из обоза Субэдэя для самого инязора.

На второй день утром Челбир первым делом приказал привести к себе киевского княжича Изяслава. Тот теперь не совсем понимал, в каком положении находится: то ли он уже свободный человек, то ли все еще пленный и для него поменялись лишь хозяева. Все же старался держать себя достойно своему званию. Высокий, со светлыми волосами и мягкой, еще юношеской бородой, он выделялся не только среди болгар, но и своих. Яркие синие глаза дополняли эту особенность, и казалось, от всего него несет светом и чистотой. Так подумала Аюна. Ее позвали на встречу как толмача.

– Княжич, ты сам видел, что мы дрались с пришельцами с Востока не на жизнь, а на смерть. Ведаю, что и руссы бились с ними так же, – обратился Челбир к Изяславу после взаимных приветствий. – Потому нам не просто любопытно, а необходимо знать, как происходила ваша битва с супостатами, почему вы ее проиграли.

Изяслав осмотрел сидевших в шатре эмира, эльтебера, Сидимера, еще нескольких, по всему, высокопоставленных военных. Особенно внимательно, как-то по-особенному он глянул на Аюну. Девушка стояла, словно отстраненная от всего, беспристрастно переводила слова эмира. Осмыслив вопрос, Изяслав, прежде всего, подумал, что от его ответа, возможно, зависит и отношение к нему хозяев положения. Да и зачем ему теперь что-то скрывать? И он о битве на Калке рассказал все, что знал и видел, не утаив, как трагически погибли его отец и многие русские князья. А завершил рассказ так:

– Уважаемый эмир, теперь я понимаю, что мы вполне могли, нет, должны были победить монголов. В том, что не сумели добиться этого, – вина целиком наша. Слишком много у нас, руссов, князей с их отдельными владениями. А у тела должна быть одна голова, у народа – один предводитель.

– Мудро. Слова не юноши, а мужа, – оценил его Челбир. – Вывод из вашего поражения сделаем и мы, – затем он оглядел своих людей и обратился к ним: – Ну, что станем делать с княжичем? Впрочем, теперь он, может статься, уже и не княжич вовсе, а полновластный князь. Если, конечно, мы отпустим его с миром и он вернется домой в добром здравии. Так что, отпускаем его?

– Надо отпустить. Хотя, конечно, отношения с Киевом у нас весьма непростые. Но мы княжича в плен не брали, с руссами в последнее время не воевали. У нас нет причины задержать ни его, ни других руссов тоже, – откликнулся на вопрос эмира Ильхам.

Другие военачальники закивали головами, поддерживая эльтебера.

– Что ж, – заключил Челбир. – Выдайте всем руссам по лошади из монгольского табуна, провиант на дорогу и проводите с миром. А ты, Изяслав, помни: негоже вам с нами враждовать, теперь тем более. Полагаю, монголы не смирятся со своим поражением и еще попытаются отомстить нам. Ладно бы, если только так. Думаю, они не отбросили и мысли свои о захвате всего нашего общего пространства.

…Перед отъездом Изяслав остановился возле Аюны.

– Не думал встретить тебя здесь, красавица, – с особой теплотой сказал он. – Тем более в воинских доспехах. Но ты такая мне страшно нравишься. Как бы я хотел встретиться с тобой еще раз и в другой обстановке. Представляю, как ты выглядишь в платье и черевичках…

Аюна смущенно опустила голову. Переводить его слова стоявшему рядом брату Сидимеру она не стала.

* * *

Субэдэй с Джэбэ в сопровождении гвардии и сумевших вырваться из болгарского окружения немногочисленных нукеров скакали всю ночь. Предположительно вдоль Адыла. И только под утро остановились в прибрежном девственном лесу. Раненый Джэбэ измотался вконец и, еле спустившись с коня, свалился наземь как подкошенный. Его тут же подняли и уложили на войлок. Тем временем, отдышавшись, все взялись за работу: рубили деревья, очищали их от сучьев и из бревен связывали плоты, используя арканы. Плотницких инструментов не было, все осталось в обозе тылового хозяйства, приходилось орудовать мечами и боевыми топорами, потому работа шла не очень споро. И все же, соорудив несколько платформ, двумя ходками туда и обратно все сумели перебраться на левый берег Адыла, сохранив и лошадей, и оружие. Оказавшись в относительной безопасности, монголы отъехали от берега на некоторое расстояние и наконец-то остановились на отдых. Прежде всего, сосчитали, сколько же человек сумели вырваться. Оказалось, даже меньше мингана. При этом чуть ли не каждый десятый ранен. Плохо было с питанием. В личных бурдюках у многих воинов еще сохранились кумыс или напитки покрепче. А вот еды ни крошки – все осталось в обозе, как и табун, как и отара, в которой, как знал Субэдэй, имелось более четырех тысяч овец.

Хотя здесь им вроде бы никто не могли угрожать, Субэдэй приказал выставить посты охраны, а всем остальным – в пределах имеющихся возможностей устроить нечто похожее на лагерь. Людям требовалось отдохнуть. Воины любой армии мира не способны выдержать тяжелых нагрузок больше десяти–двенадцати дней, и с этим приходилось считаться. Сам Субэдэй, расстелив халат, прилег в тени густой кроны старого клена. Ему хотелось, чтобы сейчас его никто не видел. Да и сам он никого не желал видеть.

Да, он, Субэдэй, обласканный самим великим Чингисханом бахадур, полководец, знавший до сих пор только безусловные победы, вчера потерпел сокрушительное поражение. Да что там сокрушительное – позорнейшее поражение! При этом, судя по всему, противник имел силы не больше, чем у него, скорее даже меньше. Но он маневрировал, отвлекал, заманивал в ловушки, устраивал засады, применял резервы, то есть использовал все те тактические приемы, чем славится монгольская армия. А Субэдэй, словно зеленый новичок в военном деле, вначале даже не понял этого и дал втянуть себя в навязанную ему игру. Когда же спохватился – было уже поздно, мышеловка захлопнулась. Боже, какой несмываемый позор! Как жалко он будет выглядеть перед великим предводителем Чингисханом! Как он теперь вообще предстанет перед ним? Как объяснит, что из тридцати тысяч человек у него осталось меньше тысячи? Что он бежал с поля боя, оставив свою армию без управления? Нет, возвращаться домой вот так просто Субэдэй не может. Лучше уж умереть, как положено в таких случаях монгольскому воину… Так, все-все-все, хватит терзаться! Надо отдохнуть! Может, на свежую голову придет свежая мысль.