– Но папа! Это же не обычный мотылёк. Он какой-то мо-ди-фи-ци-рованный.
Мальчику с трудом далось такое длинное слово: – я буду называть его моДтылёк-проповедник. А ты знаешь, откуда они берутся?
Отец выпрямился, взял тельце насекомого с предметного столика микроскопа и спрятал в карман.
– Никто не знает. А если ты не успокоишься, то будет только хуже.
***
Утром мальчика разбудил стук в окно. Мерный, мягкий, редкий стук. Будто кто-то поколачивал подушечкой пальца по стеклу.
Он открыл глаза. На улице уже давно рассвело, и только одинокая толстая бабочка упорно пыталась проникнуть внутрь.
Мальчик поднял стекло.
Комнату сразу заполнил низкочастотный гул. Тело застыло в неподвижности, а в разум проникли звуки тамтамов. Они бились ровно, в такт альфа-ритма. Мальчик ощутил тревогу.
Темп гипнотизировал. Однообразный, идеально выверенный, он поглощал внимание, подавлял волю и прекращал любое сопротивление. Тум-тум-тум-тум-тум-тум-тум…
И внезапно мальчик осознал, что фоном в этих звуках он слышит слова. Далёкие, словно шёпот ветра. Или мамы, когда она убаюкивала его перед сном. Или какого-то другого, инородного, разума. Который говорил, и говорил, и говорил.
"Ты совершил грех. Не следует изучать то, что тебе неподвластно. Не пробуй больше смотреть на мотылька, иначе он никогда к тебе не придёт".
Глаза мальчика закрылись, руки повисли, как плети. Он начал мерно раскачиваться.
"Забудь о своих желаниях и интересах. Слушай только мотылька. Ты зависишь от него. Ты будешь ждать его. И никогда не попытаешься изучить".
Кожа на руках мальчика покрылась мурашками, словно от холода. Волоски встали дыбом. Дыхание участилось, задрожало.
"А эти слова ты сейчас забудешь. Три. Два. Один. Проснись!"
В следующую секунду раздался удар. Это бабочка со всей скорости врезалась в окно, оставив после себя смятое тельца с поломанными крыльями, повисшее на слизи внутренностей, прилипших к гладкому стеклу.
Мальчик вздрогнул и открыл глаза. Огляделся.
А потом, морщась, оторвал мёртвое насекомое и выбросил за окно. Брезгливо вытер пальцы о пижаму и поспешил вниз.
Пора было завтракать.
Юлия Воинкова
Мотыльки и булавки
Я вру по понедельникам. Буднично и просто.
Касаюсь губами её прохладной щеки:
– Прости, переговоры затянулись…
Натыкаюсь на её жалкую улыбку:
– Пришлось выехать на объект, ты же понимаешь?
Замечаю, как она держится за сердце:
– Там снова пробки…
Наверное, когда-то это давалось мне с трудом. Возможно, мне даже было неловко и неприятно. Поначалу. Изменять поначалу мне тоже было неловко и неприятно.
Я вру – с губ падают дохлые мотыльки. По одному на каждый понедельник. Она не замечает, и я задвигаю их носком ботинка под тумбу для обуви. Врать скучно.
В остальном вечер понедельника ничем не отличается от прочих вечеров: ужин под обсуждение домашних дел, пара стаканов виски в кабинете и супружеская постель, застеленная идеально, без единой морщинки.
Я засыпаю один. Оно и к лучшему.
***
Я вру по понедельникам. Слова для этого не обязательны.
Подставляю щеку для дежурного поцелуя, делая вид, что так было всегда.
Улыбаюсь тому, как он привычно отвечает на вопрос, который я никогда не задаю.
Притворяюсь, будто не вижу серых безжизненных мотыльков, падающих вслед за его словами, и не чувствую острой боли в груди слева. Врать больно.
Когда гаснет свет в спальне, я, наконец, могу вынуть из-под тумбы мертвого мотылька. Я держу его бережно, чтобы не повредить хрупкие крылья.
В гостиной я кладу мотылька на приготовленную загодя расправилку и снимаю с себя свитер.
Щипчиками поддеваю латунную головку булавки, глубоко вошедшей в мое тело прямо над сердцем. Нужно вытянуть ее аккуратно, чтобы не изогнуть и не сломать. Все должно быть идеально.
Первых мотыльков я прикалывала к куску пенопласта и хранила в коробке из-под туфель. Это было некрасиво, неэстетично. Да и сами мотыльки были неуклюжими и уродливыми. Научиться препарированию оказалось не так уж сложно. Научиться гладко врать – тоже. И теперь десятки идеально расправленных бабочек, замерших на идеально тонких булавках, хранятся за стеклами энтомологических коробок в нижнем ящике моего комода.
***
– Ничего не говори, – просит она, только я вхожу в дверь. Берет за руку и тянет в гостиную. На полу разложено с десяток ящиков с бликующими в свете торшера крышками.
– Что это?
– Разве не узнаешь? Они все твои.
Она поднимает и протягивает одну из коробок. Ряды дохлых мотыльков – каждый с аккуратно выведенной на этикетке датой.
– Нравится?
– Нет, – я швыряю коробку на стол. – Зачем ты это делаешь?
Она улыбается и медленно расстегивает блузку.
***
– Зачем ты это делаешь? – растерянно повторяет он.
– А ты? Разве тебе не надоело?
Морщась, я вынимаю из груди очередную булавку, намного длиннее и прочнее предыдущих. Из ранки бежит тонкая алая струйка. Это даже красиво. Он смотрит, будто завороженный.
Я медленно приближаюсь, целую его онемевшие губы.
– А мне надоело, – шепчу и, зажмурившись, вонзаю булавку ему в грудь.
Я открываю глаза. В комнате никого – только крупный мотылек с серебристыми крыльями умирает на длинной стальной булавке. Я бережно прикалываю его к расправилке, укладывая мохнатое тельце в желобок.
Он станет лучшим в моей коллекции.
И больше никакого вранья.
Мария Леснова
Мистерия
Хлопнула дверь. Цок-цок-цок-«Ты что, еще спишь?»-цок-цок-«Я ключи забыла. А, вот они. Ну, пока. Не спи!»-цок-цок. Тишина.
Я сижу на кровати, за окном темно. Ещё не рассвело или уже стемнело? Хрен знает.
Смотрю на свое отражение в зеркале шкафа-купе: волосы и мысли спутались, расслабленная улыбка чеширского кота на пижаме и стиснутые собственные губы. Если я их разожму, то начну орать. Цок-цок. Звонить в скорую или Катьке? В скорую? Катьке? Может, Толику? Цок-цок.
***
Регина всегда бесцеремонно, без стука заходила в мою комнату. Как же, старшая сестра! Ей можно всё: не выходить замуж, не хотеть детей, не уметь готовить, курить за столом и подкалывать меня на семейных праздниках. И ездить на бесконечные раскопки то в Крым, то в Грецию, то в Турцию. Привозить желтую пыль в складках одежды, черепки, осколки чьей-то давно истлевшей жизни. Регина.
***
– У меня галлюцинации, – сообщаю я в телефон. – Кать, настоящие глюки! Как в фильмах показывают.
Катька слушает настороженно, чувствую – не верит.
– Пила вчера? – спрашивает в конце разговора. – Знаешь, вот я однажды димедрол шампанским запила…
– Она это была. Регина. Цок-цок! Понимаешь?! – я срываюсь на крик. – Ну и что, что не видела? Слышала! Это ее голос. Ее каблуки.
– Вернулась, значит…
***
«Вот она, Regina vasorum, смотри». Мне девять, Регине двенадцать. Эрмитаж. Мать, бабушка, Регина, все как на подбор с благородными острыми профилями, тяжелыми темными волосами склонились над Королевой ваз. Иссиня-черная, по кругу тяжелой гирляндой – процессия божеств в бело-золотых одеждах. Ваза как ваза. Великие и малые мистерии Элевсинского культа. Деметра и Персефона. Бабушка говорит долго и восторженно. Я слушаю вполуха. Мне нравится только слово «мистерия». Это как «мистер Икс», но девочка. Я представляю себе «мистерию» в плаще и маске. И когда мы уже пойдем есть мороженое, ванильное в железных вазочках?