Он, пока всё еще продолжающий уступать первым, чтобы не доводить до опасных крайностей, решил, надавив себе воображаемым сапогом на разом как-то само по себе прочистившееся горло, что…

Черт с ним.

Черт с ним, с этим недобитым принцем, которому, если призадуматься, разрешалось и прощалось практически всё.

Без «практически», строго и теоретически — прощалось тоже, вот же гребаная несправедливость, до малейшей мелочи всё, потому что иначе ни сердце, ни всякое остальное внутри безнадежно влюбленного существа не соглашалось.

В итоге Ренар шел, куда его отвести хотели, слушался, подчиняясь грубым направляющим рукам, совершенно не умеющим с ролью этой справляться; позволил ухватить себя за рукав, протолкнуть едва ли не с удара коленом под поясницу в каморку ванной комнатки, направить — очень некрасиво и очень грубо, если это кого-то интересует — вперед, вбивая бедрами в борт затопленной непробиваемой посудины. Где-то там же его, будто бездумного болванчика, остановили, дернули за немного отросшие белые космы, встали позади в гневливую дожидающуюся позу — ему не надо было и оборачиваться, чтобы во всей красе разглядеть: стоит его принц весь такой из себя прекрасный, пакует на груди руки, дымит бухтой опасного до взрывов Рейкьявика и ждет.

Правда вот, чего он там ждет — непонятно, так что Ренар с осторожностью покосился и на воду, и на свои собственные не изменившиеся руки-ноги, и на прекратившую просыпаться машинку, грешным делом подумав, что вина лежит на его несчастных обгрызенных колбасках, на которые Синеглазка время от времени начинала зверски наезжать.

Колбасок, что ни удивительно, не нашел.

Хлебушка — тоже.

Чуть погодя вспомнил, что вчера с ними же — очень даже вовремя, да — разобрался, пока Кристи нахально и бесстыже, с в корень неправильного, но благословляющего Белого науськивания, пер с американского менеджментского сайта готовую презентацию о чертовом Микки Маусе, ибо замечательная его профессорша, не способная выдавить ни одного слова без перековерканного ударения и ломающего слух акцента, ведущая ни в какую не дающийся Чернышу маркетинг на ни в какую не дающемся под ее предводительством английском, раз за разом кропотливые мальчишеские потуги сделать что-нибудь самостоятельно зачеркивала жирным красным крестом жирного красного маркера, не продвигаясь ни дальше первой страницы, ни даже дальше той первой строки, на которой поселилось на вечную память безгрешное одинокое имя.

Что примечательно — без фамилии, потому что фамилия дремала на строке следующей.

Профессорша Кристапа любила и не любила одновременно, сам Кристап ее не понимал и тем больше бесился, Ренар понимал всё прекрасно и бесился, захлебываясь холодной ревностью, тоже: красивые мальчики на дороге не валяются, красивые мальчики нужны каждой до последней дамочке — да и не только, будем уж честными, дамочке. Этот конкретный красивый мальчик был замкнут и подростково злобен, он вообще ни с кем не общался и всех посылал на три громкие пафосные буквы, будь то профессора или одногруппники, старающиеся уже больше его не трогать, и вроде бы и ладно, и пусть, и Бог с ним, и недостижимая голубая мечта, но мечта так ведь и в самом деле голубая. Мечта занятая, прибранная к чужим рукам, обкусанная недвусмысленными синяками по шее, встречаемая после лекций всегда одним и тем же ненавистным типом с идиотским хайром выбеленных косм, преспокойно ощупывающим эту самую мечту за задницу, целующим ее в готовые принимать губы.

Мечта оказалась порушена, мечта не просто трахала чью-то жопу, но, что страшнее, в эту самую жопу самолично оттрахивалась.

К Кристапу пробудилась моментальная спесивая ненависть, Ренар остался доволен и недоволен, начиная наведываться всё чаще, внимательно наблюдая за не оставляющей в покое его ревность бабенкой, а потому откреститься оставалось только украденным товарищем Микки Мауси, чтобы после, если уж и это не проканает, заявиться в распроклятое заведение снова и при набранных заранее свидетелях обвинить завистливую сучку в предвзятой тупости: ибо, дура, автор презентации давно уже закручивает дела с управляющими Диснейленда, купаясь в лимузинах и шуршащих банкнотах соединенных зеленых долларов, пока ты продолжаешь просиживать на стуле обрюзгшую задницу и пытаешься обучать свору переросших детин, ни в какую обучаться твоими потугами не желающих.

В конце концов Ренар, остающийся люделюбивым, да только выборочно и не то чтобы очень уж сильно, долгого бесцельного глядения в неизведанное никуда не вытерпел. Принял, что проиграл, и мягко да частично устало, а частично в ожидании — наверняка где-то здесь скрывающегося — подвоха, нервозно спросил:

— Ладно… Сдаюсь, солнце мое дорогое. Что, скажи, ты хочешь, чтобы я увидел?

Ответили ему сразу же, без обычных замешательств и раздумий, как бы получше объяснить и как бы поближе приткнуть, будто догадывались, что собственными неуклюжими потугами ни черта-то он не поймет: выпятили вот подбородок, подступились на шаг теснее, подозрительно сощурились-прижмурились и, облизнув извечно пересыхающие да поддираемые ногтями губы, грозно и кисло повелели:

— Засунь туда, скотинистая твоя морда, свою чертову руку.

Ренар, самую малость обомлев от подобного ответа, наведшего вообще не на те мысли, недоуменно сморгнул. Подумав еще чуть-чуть, но так ничего и не придумав, как-то сам собой застопорился. Покосился на Черныша, на заполненную страшной водой ванную, на правую свою руку…

— М-м-м… куда-куда, прости, ты предлагаешь мне ее… засунуть…?

— В ванну, блядь! — выбешенно, абсолютно не обучаясь и базовому терпению, в котором даже безмозглые тюленьи собаки со временем добивались некоторых успехов, слегка пугая и слегка напрягая — ну не приготовил же ты там для меня развеселого сюрприза, могу я на это надеяться, радость моя…? — прорычало непредсказуемое создание. — И я не предлагаю, а приказываю тебе это сделать! Немедленно! Немедленно всунь свою чертову руку в чертову ванну — и тогда ты всё распрекрасно поймешь!

Ренар стоял. Ренар смотрел: на руку, на ванну, на руку, на ванну, впервые за долгие-долгие дни по-настоящему замечая, что ванна эта, если подумать, выглядела очень уж отталкивающе, очень уж запущенно, очень уж как-то… монструозно: и водичка в ней плескалась такая… застоявшаяся, попахивающая, мазутно-черная — они же тут все поголовно молодцы, они полоскали в той тряпки, снимающие песок с осенних выгулочных собачьих лап, собирающих всю окрестно-полевую грязь, и в целом ванночка вела себя так, будто в утробе ее, смешав жидкости-порошки, поигрался спятивший бенгальский алхимик, страдающий врожденным да закорененным синдромом отсталого гения саванты.

Полезать внутрь моментально расхотелось, полезать внутрь стало до одурения брезгливо и муторно, едва стоило представить, что колыбель потенциальной инородной жизни — мы же все когда-то выползли на берег из океана, верно? — обовьется черненькими усиками-планктончиками вокруг сведенной судорогой обледенелой кожи, а Чернышовый гаденыш, гаденыш гадкий, гаденыш с расчесочками да резиночками, что-то сплошь хитрющее задумавший, всё толкал заострившимися глазами в спину, всё виртуозно приподнимал живописные всхолмия бровей, всё талдычил бешеными чумными зрачками, повторяющими таинство приблудившейся домашней кошки: делай уже, собака.

Делай, пока я самого тебя в ванне этой гребаной не утопил.

— Хорошо… хорошо, радость моя, хорошо, засуну я, что ты там хочешь, чтобы я засунул… Но если не дай бог что — пеняй потом себя. Я тебе так кое-что кое-куда засуну, что мало не покажется…

Смотреть на Черныша всё еще было необязательно: анемичный да чахлый, будто только-только оторванный от звездного сосца инфантильный ангел, мальчишка запекся забурлившей по скулам гневливо-пристыженной краской, зашевелил непослушными губами, пытающимися выдать матерный тарзаний вопль, но в реальности выдавливающими лишь умильный котяточный писк. Озлобленно пнул распоясавшегося Балта под коленные чашечки брыкучей ногой, забурчав что-то о том, что посмотрим, посмотрим еще, ублюдина белобрысая, как ты запоёшь, когда найдешь…