Черныш, меняя и взгляд, и самого себя, продолжительно мнется, раздумывает, кусает губу и щурится, оглядывается, снова чему-то своему щурится, а потом всё же решается, натягивает на лицо воинственный оскал индейцев Миранья, хватается за брюхо сдавленного крокодила, стыдливо прокрякавшего кукольной уткой-пищалкой, озлобленно шлепает того пузом по воде и, ощерив в бойцовой гримасе рот, бурчит-рычит-бесится, задорно разбрызгивая с челки свисающие лохмотьями капли:
— Он! Он сожрет тебя и твоего чертового ящера, долбанная грибная дрянь! Пополам вас обоих разорвет! Гарантирую!
Ренар не возражает, со стойкой улыбкой принимая самоуверенный, хоть и заведомо проигрышный вызов. Желая подсолить чересчур сладкой водицы да добавить щепотку опасного веселья, прокашлявшись, имитируют грозный звериный рык, больше похожий на лязг замкнувшегося в самом себе мотора, старается тут же не рассмеяться вспыльчивой Синеглазке в лицо и, гордо выставляя роботничающего динозавра вперед, зачитывая пафосно-слащавым голосом громкое и торжественное: — «Как посмел трус, одинаково дрожащий и от семейной ссоры, и от кровавой бомбежки, бросить мне, могучему и бесстрашному, вызов?!» — пытается напасть на потерянного крокодила первым, метясь задними ящерными лапами в гребенчатую зеленую спину толстой и ленивой йогуртовой плесени.
К некоторому непредвиденному удивлению, промахивается — Черныша все-таки не стоит недооценивать, Черныш юрок и ловок, у него хорошая отточенная реакция, крокодил его преспокойно уворачивается, полощется в поднятых брызгах, молчаливо ныряет под воду. Кристап же, совсем еще ребенок, обычно стесняющийся себя истинного показать, высовывает закушенный у кончика язык, корча мину воистину редкого самодовольства — не особенно он, глупый этот мальчишка, себя любит, не особенно с самим собой считается, потому что знает, потому что наслышан, потому что успел столкнуться и понять: о том, кого любишь, нужно хоть как-нибудь, да заботиться, а он на все эти заботы не способен в принципе. Он часто, не обмолвливаясь о том ни словом, переживает и боится, что Ренар решит, будто он не любит и его тоже; притаскивает ему свои чертовы грейпфруты, злобится, лается, бубнит и не понимает, глупый, что Ренар и без того всё прекрасно видит, без того всё ценит, без того знает: ну не может тюльпан стать эдельвейсом, не может горностай обернуться белкой, так и кому они, эти идиотские эдельвейсы да белки, нужны?
— Ах, вот оно, значит, как? Ты трусливо прячешься от меня, несмышленыш? — рычит раптор, насмешливо качая зубастой головой под удерживающими за нижнюю челюсть пальцами. — Решил склонить на свою сторону стихию воды? Хорошо, будь по-твоему. Только не думай, глупышка, будто ты единственный, кто умеет нырять!
Динозавр и впрямь спрыгивает с Белого колена, идет торпедой ко дну, поднимает шквал миниатюрного цунами, слепнет в обилии заволновавшейся пены, шарится под поверхностью и по днищу, со стоном натыкается на железные стаи лазутчиков-солдат, обращенных в камень тоже где-то тут неподалеку притаившейся Горгоной, оглядывается по сторонам, пытается взбить хвостом воду…
И, растерянный, потерянный, ни черта все равно вокруг себя не видящий, чувствует, как в боковину ему впиваются режущие крокодиловы зубы, норовящие оторвать от чешуйчатой пластмассы приличного размера кусок.
Раптор сопротивляется, бьется, рычит грудным утробным воплем, крокодил пафосничает, толкает речь, расплывается в счастливейшей из улыбок, декламирует, даже не соображая, что времени у него на подобную ерунду нет:
— Это ты здесь бездарь и трус, а я, в отличие от тебя, ящерица двулапая, умею видеть всегда и везде! Сейчас ты за свое…
Правда, за браваду глупый крокодил платится сам: раптор вырывается из болтливого рта обескуражившей змейкой, бьет задней лапой по тупой бревенчатой башке, оглушает, стремительным залпом выпрыгивает на поверхность, ощупывает бок, отдышивается и, невозмутимо сужая мигающие драконьи глаза, поучительной снисходительностью к обучаемому детенышу заявляет:
— Если ты в действительности хочешь сразить своего противника — то бери и сражайся, а не трепись, пугало. И что, ты думал, ты мне сделаешь, если всё мое тело покрыто толстейшей броней, а, дурачина? Век живи — век учись, как лысые да двуногие говорят, а сейчас настало для тебя время платиться за допущенные ошибки!
Черныш до ежиного фырчания всем этим недоволен, Черныш матерится себе под нос, крокодил подрагивает от нетерпения и охватившего крокодильего бешенства, зовущегося попросту чумой; от следующего удара, сопровожденного лучезарностью невозмутимой Белой улыбки, он уклоняется всё так же ладно и живо, входит в петляющий штопор, взрезает воду, поднимается и, преодолевая все законы и правила дурной гравитации, путая моря да небеса, взмывает вверх, уже оттуда заправским переродившимся драконом собираясь пикировать разящей пулей вниз, когда вдруг натыкается на перехватившую за захлопнувшуюся от неожиданной обиды пасть чужую лапу, держащую так крепко и так беспрекословно, что управляющий им Черныш против воли теряется, недоуменно приоткрывает рот, выглядя при этом так, будто его самым жестоким образом поимели. Почти демобилизируется, опускает руку и — разбито, подторможенно, ожидая наверняка заранее припасенного вранья да красиво упакованного подвоха — не ворчит даже, а бормочет-бубнит:
— Что…? Какого хрена ты мне помешал? Так… нечестно, сука! Испугался, что ли, что я тебя сделаю? Что ты вообще вытворяешь, кусок недобитого окорока?!
Ренар по-прежнему невозмутим: немного нервируя и много загоняя в кафельный — и придуманный и нет — угол, бередя шипящую пену и заволновавшиеся попискивающие игрушки, подтекает ближе, с упоением заглядывает в полыхающие злобой глаза, отпускает пошедшего ко дну потопившегося раптора, очерчивает размокшими волнистыми пальцами напряженное бледное лицо с острой чеканной скулой, собирающейся вот-вот сподвигнуть тектоническую челюсть и вновь породить упрекающий во всем на свете крик. Облизнув губы с привкусом налипшего солено-персикового мыла, шепчет:
— С твоей стороны это тоже нечестно, замечательный ты мой. Я, конечно, разрешил тебе играть не самым честным образом, но… скажу по правде, передумал. Так, к сожалению, тоже бывает.
— В смысле…? — он так близко, этот распроклятый неукоснительный грибной гад, перекраивающий все игры да сюжеты на свой тиранический лад, а за спиной так мало свободного места, куда можно отодвинуться и удрать, что Кристап слишком быстро теряется в происходящем, выходит из привычного себя, уже даже не может толком разозлиться и оттолкнуть, и из головы поочередно вылетают, радостно маша пингвиньими крыльями, все оговоренные правила, случайности и воспоминания, хоть как-нибудь способные обернуть жестокую реальность в его многострадальную пользу.
— Да в том самом, милый мой, смысле, что где же это видано — чтобы крокодилы умели по воздуху летать? Выдуманный бой — это, конечно, хорошо, но никто не говорил, что в нем не должно быть так, как есть в нашей с тобой жизни. Значит, не должны крокодилы никуда летать, это тебе понятно?
— Но… но ведь ты… ты ни черта не сказал об этом и ты… Ты же сам, провались ты пропадом, жульничал… прямо сейчас жульничаешь, сволочь!
— Раз крыльев нет — летать не можешь, вот и всё. Где я тебе жульничаю? Ничего не знаю и знать не хочу, золотой мой, ясно тебе? А раз ясно, то, получается, победил у нас все-таки — чего, собственно, и следовало ожидать…
Кристап обескуражен и настолько раздавлен да оскорблен, что хочет только бить кулаком в морду и валить отсюда куда подальше, чтобы не видеть, не помнить, не слышать и не знать. Секундой позже он вдруг, за стыдом и досадой вернувшись в прежнего не увлеченного себя, остается один на один с пугающей в обществе настырного Белого ванной, перекашивается в белом-белом лице под расползшимися алыми пятнышками, расплывается лопатками по холодной бортовой спинке, переливая резко поднявшуюся воду на пол да через край. Зажмуривает ресницы, пытаясь защитить глаза, но случайно забивая в те соленую пену, прикусывает губы, шевелит где-то там, под толщей и водой, коленом, скрученным адовым дискомфортом недостающего места, задевает кое-что набухшее и недвусмысленное, твердое и готовое, но…
