Кристап все равно пытается не смыкать ресниц, Кристап почти в отчаянии, Кристап брыкается, рвет пеленающие одеяла, стонет, хватается за воротник Белой рубашки, позволяет себя целовать в раскрытые губы, баюкать, укладывать, укладывать, безвременно укладывать…

Времена меняют дни и ночи, стрелки уходят сгнившими листьями, кукушки покидают часовые маятники, рубцы из драм зарастают буднично-улыбчивой кожей, жизнь пытается идти, хромать, гнаться за птицами и тенями.

Воет под оконным стеклом Северный Ветер, разламывает банку железной лаборатории Мьюту, встречая первое в жизни небо голубыми каменьями остановившихся глаз.

Тонет царь-Лугия, распускается из перьев его Суикун, несется по облакам и тундрам собачья полыноглазая изморозь, сердце окутывают пальцы, будто все десять донкихотов не пролитой еще нежности.

Времена меняют дни и ночи, да, Кристап знает об этом, знает слишком давно…

По стеклам, паря шатаемой загорным ветром фигуркой в теплых полосатых гольфах и синих портках, гуляет прячущийся под желтым зонтиком Оле-Лукойе.

========== Ведьма Ветров ==========

Ранним утром, в день запланированной поездки, ожидаемой все последние недели, месяцы или дни, едва проснувшись спозаранку, никак невозможно больше уснуть: мазнувший по стеклу беглый луч, куснувший за пятки сон или опустившаяся на окно чайка заставят открыть глаза не в назначенные шесть-семь-восемь, а сильно-сильно до — в пять, в четыре, а то и в неполные три.

Постель сомнется под ерзающим телом белым липким льном, под одеялом станет слишком жарко, кости заболят под желанием немедленной свободы, рот и зубы сведет от панически-сладкой лихорадки, и лежать станет решительно невозможно; меньше чем через двадцать отмеренных минут все равно выберешься наружу, постараешься двигаться неспешно, медленно, запрещая себе смотреть в завлекающее, развесившее паутину капели окно, но, сам того не замечая, станешь носиться ошпарившим крылья сычом: умыться, прополоскать под холодной струей заспанную или недоспавшую голову, зализать с лица волосы, натянуть на тело не обычную ежеутреннюю одежду, не домашнюю даже, а ту особенную, которую приготовил с вечера, с позапозапрошлого вечера, с позапоза-позапоза…

Устыдившись негодующего в грудине ребенка, проверить рюкзак, перечитать тщательно составленный список не таких уж и необходимых сподручных вещиц, покоситься на телефон со стонущим сердцем, обнаружив, что прошло не больше новых пятнадцати минут, а на тебе уже и зашнурованные-застегнутые ботинки, и куртка с капюшоном на случай любой непредвиденной погодной выходки, и проверенный бумажник, и в сумке — подзаряженный фотоаппарат с переносным адаптером внутреннего питания, и обязательный сувенир для второй сердечной половины, наверняка сейчас еще спящей, ворчливой, лохматой, а оттого немножко недоступной, оттого почти священной, чтобы и хочется разбудить, и пальцы танцуют по клавишам мобильной трубки, и тревожливо ноет под ложечкой — ну вдруг опоздает, вдруг проспит? — но будить нельзя, будить пока рано, будить никак.

Хотя бы еще десять минуточек, хотя бы продержаться чуть-чуть-чуть.

От волнения ноги накручивают подкошенные сужающиеся круги, небо потихоньку светлеет, в желудке сводит, оставшийся с вечера крапивный чай и подсохший кекс с раздавленным крыжовником лезут сухими кусками, легкими рвотными рефлексами, мысленным кружением времени, торопливой иноходью, усевшимся на сиреневую подоконную ветку пестрым щеглом с бусинками проснувшихся оголодавших глаз.

Растолкать сонную ленивую собаку, свернувшуюся бараньим потрошком на освободившейся подушке, нарваться на озлобленное рычание, натянуть четвероногой сомнамбуле на глотку ошейник, ловко пряча от разинутого рта привыкшие пальцы — никто не хочет гулять в такую рань, белобрысый идиот, все хотят спать, прекращай болваниться, возьми меня на ручки, если тебе так уж приспичило, иначе я просто задушусь!

На ручки приходится взять и в самом деле, потому что собака ползет следом на привязи, даже не поднимая вывернутых наизнанку кривеньких ножонок, старательно захлебываясь слюной и стонами отхаркивающегося удушья; спустить с рук на землю под распахнутым для свежести окном, обнаружить саму по себе пролившуюся лужу и полный отсутствия страдальческий взгляд, прошившее рыжую морду нежелание никуда идти, попытку уснуть под уютной сиренью, тихий вздох, обратное поднимание на прикипевшие ручки и очень нехороший, очень гадкий, очень страшный сюрприз, выскочивший из утреннего ларя: перевязь туч над побуревшим за мгновение моргнувшего ока горизонтом.

Верхушки сосен под дымным дыханием ветра, прозрачная туманность неба в спелых талых лучах, еще дальше — движение никем не обещанных, но раз за разом приплывающих в важные дни облаков.

Несчастно-возмущенный скулеж на потряхиваемых руках, торопливое возвращение домой, сорвавшееся к чертовой матери настроение, беспринципный укус за хозяйскую ладонь, водруженная на остывшую мягкую подушку толстая настырная собака.

За три новых круга тучи-облака из великаньего ларя успевают подобраться неприступно ближе, кучерявые животы пригибают к земле ели и сосны, вбивая те корнями в землю, выкорчевывает черничник и брусничник пробежавшийся между корней наземный ветер, в вельвете воздуха мелькает первая зарница, хмурится забренчавший устроенной капелью угловой водосток.

Когда сердце совсем ухает в колодец, поднимая рокот брызг, когда руки опускаются и уголки рта криво ползут вниз, к подбородку, на столе звонит оставленный досыпать телефон — ворчит вечерним медведем, вибрирует, повторяет джаз-бенд затонувшего Титаника, требует немедленного к себе внимания. После, снятый со слитной трубки, разжегшийся зеленым светом, едва не выпавший из торопливых дрогнувших пальцев, бурчит раздосадованным, раздраженным, чуть обиженным, чуть растрепанным ворсистым хрипом-ручьем:

— Ты что, спишь еще, что ли, дурило…? У меня тут… тучи чертовы нарисовались и дождь пошел… Мешают нормально… спать. Я раза три тебе звонил. Почти только что и звонил. Куда ты, зараза, делся в такую рань…?

☘߷☘

— Поперся все-таки… этот проклятый дождь…

Кристап хмурился, растекался безвольными руками по широкому деревянному подоконнику, покрытому толстым слоем белой краски, лениво и рассеянно перекатывал в пальцах разбросанные тут и там песьи игрушки: маленькие педигрипаловые косточки-печенечки, высушенные и попахивающие коровьи трахеи, засушенные членики молоденьких ягнят, пищащие мячики, резиновые гирьки, выпотрошенные из канатов-узелков пестрые нитки, лесные шишки, загнивающие дикие яблочки, мохнатые одувановы головки, потащенные однопарные носки, изнасилованную плюшевую канарейку — подругу скромных стерилизованных ночей и жарких летних возбуждений.

Ренар, украдкой поглядывая на длинноволосое создание, придвигался к тому ближе, поглаживал ладонью по разметавшейся сивой гриве, будто по знакомой собачьей холке, почесывал за ухом, приставал к рукам, ушам и спине, раскачиваясь взад и вперед на подтащенной к окну табуретке, с тоской глазел за окно: посеревшее до траура небо, набухшие вымпелы-тучи, слабые надежды на желтую синеву, всё еще врущий прогноз бодрым дикторским голосом, полтора часа до примеченного автобуса, уходящего с остановки, что за холмом со стеклянным домом и маленьким сосновым поворотом, забросанным спятившими сумеречными белками перегрызенными пополам шишками.

В ногах перебирался рыжий откормленный пес — цеплялся зубами за штанины растерзанных джинсов, нагло и с рычанием драл, пытался потереться промежностью, покусать, стащить и украсть носок, доворовать последний из изначальных четырех тапок на двоих, запрятывая и тот в свои хитрые нористые тайники. Окунался треугольной головой в организованные на каждом шагу коротких ножек ясли для жвачного корма, полнящиеся хрустом чипсов, свиных шкварок, сухого сухарного корма, шоколада, мясных зазеленевших косточек, печенья и засахарившегося в комочках мороженого со вкусом зубной резинки, оберегаемого так же трепетно, как оберегался и растущий над задницей непонятный хвост, завитый поросячьим кольцом.