Скрипела уже не так вопиюще безбожно.

Оставляя хотя бы крохотную надежду, что если хренов Рейнхарт всё же соизволил уснуть, то как минимум не проснется от этой вот непродолжительной партитуры, обещающей закончиться трижды сраной эпической каденцией — особенно разношенные нижние ступени визжали всем на радость да на славу в разы громче звонкого аккордеона ступеней остальных.

Обескураженный Уэльс с большим трудом верил тому, что Микель, исправно стерегущий под дверью и позапиравший на все замки своего дома, вот так легко и просто позволил ему высунуться из добровольного заточения, спуститься по громыхающему железными струнами лестничному водопаду и даже забаррикадироваться в чертовой ванной комнате, переводя дух лишь тогда, когда пальцы, нашарив единственный — как казалось Юа — на этажи выключатель, торопливо тем щелкнули, пробуждая к жизни ленивый и тусклый, но зато до чокнутой радости знакомый и нужный яично-желтый свет, что, размазавшись топленой горчицей, зализнул стены, потолок и прочертившийся под босыми ногами пол. Прошелся, поочередно выхватывая из темноты, взглядом по выбеленному толчку, ванне, пропахшей после последнего мытья лимоном да ореховой хвоей, оставшимся на шторке кровяным сполохам, а еще этому отвратительному подвешенному трупу, отчего-то как будто свою прежнюю позицию…

Несколько переменившему.

Юа был почти уверен, что пока он болтался в горячей вулканической воде — хреново отталкивающее чучело висело немножечко… иначе. По крайней мере, уж лица его — если не считать языка да раскрытого в изломе челюсти рта — точно не было видно, а теперь вот…

Стало.

Видно, в смысле.

Теперь покойник как будто бы даже повернулся в его сторону передним корпусом, как будто бы забрал назад челку и, являя посмертную малокровную бледность, таращился выпученными белыми мячами ослепших глаз с закатившимися за красное море зрачками, прошибая мальчика, еще только-только более-менее спокойного, лихорадочным холодным потом и желанием немедленно рвануть отсюда прочь, поливая мочой вот хотя бы землю и камни за распахнутым окном.

Тем не менее там, за спиной, где лежал песок да шевелились огненные проблески гостиной, столь не вовремя послышались притихшие шумы — наверняка Рейнхарт то ли ерзал во сне, то ли уже откровенно просыпался… если, конечно, вообще спал, а не поджидал его и не следил, — и Уэльс, благодаря паршивого кошака за то, что тот решился войти вместе с ним в жуткую склепную каморку, осторожно притворил за ними дверь, погружаясь в четыре кафельные стены, потолок и пол напоминающей преисподний гроб комнатушки, с веселящейся усмешкой отражающей его собственное, перекошенное ужасом, вытянутое лицо, изрядно покрытое синяками, кровоподтеками да ранками кое-как затягивающихся царапин.

Кот побродил по кругу, погонялся — можно подумать, будто настоящая собака — за своим не случившимся хвостом. Снова плюхнулся на утомленную мохнатую задницу и, продолжая с любопытством поглядывать на Уэльса, стал дожидаться, когда тот расстегнет ширинку да вытащит своё достоинство под извращенный — Юа всё чаще начинало казаться, что крыша у него все-таки поехала — желтоглазый взгляд.

В иной ситуации он бы его покрошил на месте, этого настырного кота, вытер бы шкурой стены-зеркала и вышвырнул за дверь, но сейчас почему-то…

Не стал.

Не смог и близко себя заставить.

Сообразив где-то в причудливой глубине всепомнящего мозга, с завидным постоянством меняющего и скрывающего пароли, что животные должны быть чувствительны ко всякой паранормальной херне, а этот вот даже внимания не обращал — значит, скорее всего, склонный на больную эстетику Рейнхарт просто постарался покрасивше развесить своё самоубившееся сокровище, — Юа отвернулся к унитазу, распахнул штаны, вынул член и, слишком сильно сжимая пальцы, невольно поежился: нарастающее ощущение, будто за ним наблюдали, никуда, как бы он ни старался от того отмахнуться, не девалось.

Шикнул, стараясь успокоиться хотя бы посредством звучания собственного голоса, на Карпа, порыкивая, чтобы не навевал смуты и прекращал так на него смотреть.

Пересилив себя, круг за кругом твердя, что всё это — лишь плод его спятившей фантазии и ничего больше, отвернулся и отказался глазеть на подозрительный труп, особенно кошмарный в ночной час и тихонько намекающий, что если даже он — черт знает каким образом… — приживется здесь однажды, то в туалет ходить категорически не станет или потребует с блядского лиса отдельной уборной, если тот по-хорошему не согласится — а он хуй, а не согласится — снять свой сраный фетиш да засунуть тот в подвал, мусорник или запирающийся на защелку шкаф.

Медитативно туда и сюда покачиваясь, посчитал от десятки до единицы, от единицы до десятки в перевернутом монотонном порядке, вроде бы постепенно утихомиривая не дающие толком вдохнуть нервы, нехотя возвращающиеся на мутное растревоженное дно, но хренова моча, столпившись комком из утиных перьев где-то между входом и выходом, застряла, сволочь, намертво. Как он ни пытался представлять, что здесь кроме него совсем никого нет, как ни бился об стенку лбом, как ни бесился и ни растирал пальцами тупой поджимающийся член, всё было тщетно — тело наотрез отказывалось, усиленно вопя, что не может и не будет в подобных условиях ничего делать.

— Да сговорились вы все, что ли… — с отчетливо переползающим по горлу отчаянием проскулил теряющий догоревшую надежду Уэльс.

Сдавшись, убрал обратно под штаны член, застегнул ширинку, протер о жилетку ладони и, погружаясь в настроение еще более мрачное, ставя мысленную галку на том, что и хуй с ним, и поссыт он тогда из гребаного окна, если очень уж приспичит и до утра не дотерпится никак, зыркнул на доставшего кота, собираясь того хорошенько одернуть и что-нибудь на тему доставших глазелок пробурчать, когда вдруг с моментально поползшим по спине снегом понял, что кот…

Кот, в общем-то, больше на него не смотрел.

Теперь, забившись в поддверный угол и вздыбив на теле пошедшую искрами шерсть, мешок когтей, жира да меха распахнул резко увеличившиеся в размерах светофоры с ночной подсветкой и, скаля крохотные пожелтевшие клычки, с непривычным ужасом и свирепостью таращился прямо наверх, где…

Где болтался…

Чертов искусственный — ведь искусственный же, верно…?

Труп.

Уэльсу, за всем этим наблюдающему, хотящему бежать, орать и верить, всей своей шкурой верить, что попал всего-навсего в очередной запугивающий сон, меньше чем за секунду стало невыносимо моргово, липко и холодно, а воздух, покинув лёгкие, скукожившиеся до проткнутых резиновых шаров, ударил в голову, забился в горло, выбил из-под ног поплывший кафельной плиткой пол и, подтолкнув заботливыми ладонями в спину, на самое ухо прошептал, что лучше бы мальчику-Юа не смотреть, лучше бы мальчику-Юа просто шагнуть за порог, ухватиться непослушными юными пальцами за ручку и, выйдя, прикрыть за собой дверь, забывая обо всём, что услышал-почувствовал-узнал в эту страшную ночь всех ночей.

Лучше бы ему это сделать, а иначе…

Иначе…

Юа не хотел узнавать этого «иначе». Юа всё еще пытался думать, будто любые ограды расставлены в мире неспроста, пусть Рейнхарт и учил, что за теми порой бывает безумно интересно и иные люди, слишком жадные до не принадлежащих им богатств, нарочно ставят их направо и налево, воруя у других точно таких же людей причитающуюся ничейную истину.

Юа, иногда бывая хорошим, правда же хорошим мальчиком, раскрыл, как от него и хотели, дверь, с досадой и истерикой глядя, как спотыкающийся на лапах предатель-кот, тут же подобравшийся и прошмыгнувший в щель, с дикостью горной пумы уносится прочь, в кусающем за глотку бреду ударяясь о стены и налетая на косяки, переворачиваясь через голову и едва-едва выдерживая подгибающимися конечностями вес неуклюжей перекормленной туши…

А потом Юа, застывший на мертвом маленьком пороге, не могущий ни вдохнуть, ни уйти, ни перейти, ни разогнуть выпрямившейся до последней косточки спины, которую жгло и жгло чьими-то гуляющими крематорными глазами, с долгим-долгим запозданием осознал, что всё это время на него пялился вовсе не Карп, нет.