— Ты… т-ты, скотина гребаная… какого же хера ты… — хотелось взреветь, заорать, впасть в заслуженное бешенство и надорвать горло так, чтобы то потом еще долго и уныло болело, напоминая о том, о чём напоминать не надо бы, а на деле от этой проклятой беззащитности, парализовавшей тело, вышло в лучшем случае завыть, скатываясь на заикающиеся бессильные хрипы да писки. — Сволочуга чокнутая, ты же обещал, что… Да что ты всё лупишься и лупишься на меня, тварь лживая?! Вали немедленно! Вали, я тебе сказал, урода кусок! На что ты уставился, блядь?!
— На тебя, буйная моя красота, и уставился, — с сиплым лающим придыханием, не могущим сулить ничего доброго, сообщили чужие бесстыжие губы, вроде бы куда-то там дрогнувшие и изогнувшиеся, да вот только ни выжженные плутониевые глаза, ни единый другой участочек видимого лица даже близко не думали и не пытались улыбаться.
— Я вижу, что на меня! Не слепой же!
— Тогда зачем, позволь уточнить, ты спра…
— Да заткнись ты! Заткнись, наконец, и убирайся отсюда вон! Какого хрена ты вообще приперся?! Специально эту хуйню с ванной придумал, чтобы сидеть там снаружи и подглядывать, больная ты извращенная мразь?!
Прежний Юа никогда не был сильно склонным к такому вот ханжескому, постыдному, позорному даже стеснению, чтобы таиться и затворничать перед другим мужиком, точно он какая-нибудь разнесчастная да розовая непутевая баба — хотя нечто настойчиво подсказывало, что нихера эти бабы и не стеснялись, и сравнение получалось на редкость тупым. Прежний Юа никогда этим не страдал и никогда не заморачивался, еще совсем недавно позволяя себе непринужденно появляться перед Рейнхартом в одном полотенце на бедрах и воспринимая это за нечто абсолютно нормальное и естественное, однако теперь, после всего, с чем этот полудурок успел его познакомить и что между ними произошло, что-то внутри — опасливо-робкое и накрытое девственным одеялом прагматичного рассудка — твердо решило, что лучше постесняться, позакрываться и не рисковать.
От греха подальше, как говорится, да с грехом к алтарю.
— Я, мальчик мой, всего лишь забеспокоился о тебе — уж больно тихо ты себя вёл и на стук мой не реагировал от слова никак, — с непередаваемой ноткой искренности ответила лисья дрянь, и это настолько обескуражило постепенно распаляющегося и начинающего рвать и метать мальчишку, что тот на время прекратил голосить. Просто опустил в воду руки, чуть округлил недоверчивые глаза и с попыткой отыскать обязательный подвох уставился, обессивно пережевывая верхними зубами нижнюю губу. — К тому же я тут сообразил, что тебе совершенно не во что переодеться, да и щетку ты свою забыл… Вот я и здесь: позаботиться и убедиться, что с тобой всё хорошо. Хотел забежать на минутку, быстро тебе всё это передать и уйти, а потом случайно увидел такого тебя, непроизвольно залюбовался восхитительными юными прелестями и просто не смог отказать себе в удовольствии остаться здесь чуточку на подольше, очаровательный дикий цвет.
Уэльс, чего-то такого и ждавший, всей шкурой ведь ждавший, хоть и почти обдуренный и в эту бескорыстную заботу поверивший, неопределенно, мечась и туда и сюда, шевельнул ртом, одновременно вспыхивая щеками, ушами и шеей и где-то в глубине себя радуясь, очень и очень радуясь, что из-за дурного ванного кипятка да продолжающего подниматься пара невозможно, наверное, было понять, что с ним на самом деле происходит.
После же, так и не отыскав ни единого подошедшего слова, так и не подчинив дышащего сумасшествием сердца, остервенело таранящего кость и просящегося куда-то вовне, лихорадочно потянулся на ощупь рукой вдоль скользкого липкого бортика, стиснул в пальцах пару первых попавшихся под ладонь шампунных бутылок и, рыча да матерясь, что научившийся пьяному человеческому языку зверь перед закланием, с бешеной прытью зашвырнул теми в паскудную подглядывающую рожу, провожая удары злобным, гортанным, паническим и опять и опять истеричным:
— Вон убирайся! Извращуга чертов! Вали с моих глаз, пока не пришиб!
Лисий Рейнхарт, на сей раз нашедший всё это ненормально забавным, увлекательным и веселым, не ответил — просто рассмеялся. Продемонстрировал, к полнейшему ступору споткнувшегося и заткнувшегося Уэльса, у которого дрогнула тянущаяся за вторым заходом рука, кончик языка и, ловко втиснув внутрь ванного помещения стопку аккуратно сложенной свежей одежды, коронованную зубной щеткой, быстро юркнул обратно в свою сомнительную нору, удачливо избегая страшного финального снаряда, просвистевшего секундой позже там, где еще только что смеялась лохматая желтоглазая физиономия.
Несколькими минутами позже чертов лимонный иланг-иланг, волшебно-фейским чудом усмиривший задыхающегося пеной черногривого зверя, снова взял своё, возвращая разбушевавшемуся сердцу, перебравшемуся жить за теплую пазуху, согретую блудными касаниями чужих протабаченных пальцев, немного временного, нервного и шаткого, но всё еще умиротворения.
⊹⊹⊹
Юа был мокрым, нахохленным и взъерошенным, но настолько незнакомо по-домашнему уютным, что мужчина, встретивший его с книгой на коленях, вновь поддался бродящему округ черному сумасшествию и вновь прекратил дышать, машинально откладывая на завернутый в тростниковую скатерть столик томик в мятой обложке, а сверху — вытянутые прямоугольники строгих очков в светлой костяной оправе.
Он не позволял себе ни двинуться с места, ни заговорить, пока мальчик, нерешительно потоптавшись на пороге, неоперившейся сиреной втекал в комнату, бросая в его сторону испытующие и кусачие взгляды из-под очаровательно-влажной темной челки, свисающей чуточку вздыбленными сосульками. Застыл, будто запнувшись о невидимую преграду, неподалеку от Микеля, с какой-то совершенно новой искоркой любопытства глянув на его очки, а затем, стремительно затушив выдающий потаенное порыв, тут же насупился обратно, одними растерянными глазами, не выказывающими никакой воинственности, спрашивая, куда ему деться и что следует делать в этом огромном чужом доме.
— Ох, что это я, в самом-то деле… Ты уж прости меня, мое сокровище, для меня ведь это всё тоже в некотором смысле впервой… — спохватился Рейнхарт.
Подобрался со своего места, быстро и настойчиво приблизился к Уэльсу, подхватывая того под хранящий банное тепло локоть и оттаскивая — чуть упирающегося и бормочущего что-то о том, что он и сам вполне способен передвигаться — прямиком к жерлу стрекочущего камина, в разверстой пасти которого, голодно пожирая предложенные поленья, шипел и шкварчал гуляющий облепиховый огонь, наполняющий зябковатый воздух отдушиной во́лнами веющего тепла.
— Вот так, вот так, мальчик мой… Садись здесь, я уже всё, что мог, подготовил. Надеюсь, тебе будет достаточно уютно, тепло, сытно и хорошо.
Обстановка, еще с каких-то полчаса назад накаленная и напряженная, незаметно и неуловимо переменилась: здесь, в полумрачном световом кругу, не существовало ни склабящихся трупных висельников, ни бесконечно цепляющихся законом пресловутого домино утомляющих ссор, ни низкопробного извращенца-лиса, который вдруг скинул прежнюю сущность да облачился в латы и горностаевую мантию безымянного короля, пришедшего специально за заблудившимся на земной тверди черногривым мальчишкой, и Юа, не находя в себе ни сил, ни причин на то, чтобы что-либо в этом обособленном мирке портить, послушно опустился на приготовленную для него на полу мохнатую серую шкуру, невольно погружаясь в ту подрагивающими пальцами изучающей левой руки.
Рядом примостился низенький пузатый столик с двумя дымящимися мисками и поблескивающими сервировочными приборами, желтыми в черную клетку салфетками, рубиново-красными яблоками в плетеной веточной корзинке с белым хлопковым платком. Заварочный синий чайничек, пара странных потрескавшихся стаканов, пахнущих вишневым алкоголем и соленым морем, но являющих нутром пустое ничего. Плошка заснеженных черничных ягод, такая же плошка с сорванными и засушенными голубыми головками маргариток да васильков. Подписанная — наверняка не рукой Микеля — банка с янтарно-оранжевым вареньем, неизвестный и плотный полотняный мешочек на завязках да уютная миска со сладостями, в который Юа узнал горсть кубиковой пастилы, горсть мармелада, несколько плиток темного шоколада, украшенного запеченной клубникой и высушенными розовыми лепестками, и стопку квадратного печенья, выглядывающего из-под двух кусков коричневого кекса, пахнущего свежим крепким чаем.
