Уэльс, где-то в глубинке себя непроизвольно греющийся и плавящийся, но искренне не умеющий ни просто нормально разговаривать, ни подавно откровенничать, чуть искривился в ударившемся в смятение лице, пожевал губы, пробуя на вкус и это малознакомое ощущение. Так и не придумав, как должны называться спрашиваемые с него слова, в конце всех концов, снова уйдя под воротник, глухо и глупо брякнул:
— Не знаю.
— Не знаешь…? — Микель удивленно приподнял брови, всецело обращая к нему сбитый с толку взгляд. — Как это может быть, мальчик…?
Уэльс действительно не умел. Действительно не привык, не успел ни научиться, ни толком столкнуться, и действительно какой-то частью себя не хотел начинать во всём этом копаться, доверяя свою дурацкую жизненную историю черт знает кому, с кем он спятивше шел в чужой и чуждый дом, с непоколебимой легкостью обещавший его приютить, но…
Именно из-за того, что он согласился, молча всё принял и так до сих пор и не развернулся назад, отмалчиваться и дальше было как будто бы нельзя. К тому же…
После того, что между ними успело приключиться — от первого свидания, за свидание истерически не принимаемого, до терзающих и убивающих долгих недель по разные стороны выстроенных баррикад, — ему все-таки хотелось…
Хоть немного, хоть в чём-нибудь, хоть как-нибудь побыть с этим человеком до головокружительного неприличия честным.
— Они жили в Ливерпуле, это в Британии, и остро нуждались, как я понимаю, в деньгах. Какое-то время они мне твердили, что взяли меня из приюта потому, что я-де приглянулся им необычной внешностью, а они всегда тянулись за экзотикой, но на самом деле за иностранного ребенка просто выплачивали большее пособие: по крайней мере, я видел, что на всё остальное, кроме паршивых денег, им было посрать, и полноценно говорить на английском я научился совсем не рядом с ними, а уже в первой своей школе. Я был предоставлен сам себе, мог шататься, где, с кем и сколько хотел, даже если не хотел, и мне было… наверное, нормально. Близилось совершеннолетие, благодетельные пособия в скором обещали закончиться, и чтобы не погружаться в приближающуюся задницу и их намечающийся психоз, я согласился перевестись сюда по обмену — оценки мои вроде как были достаточно высокими, чтобы провести здесь год или два. С тем только условием, что дорогие… псевдородители будут хотя бы оплачивать мне квартиру, пока я здесь учусь, иначе пришлось бы уезжать обратно — школа согласилась оформить перелет, но не согласилась, понятно, платить за мое жилье и карманные расходы. Правда, как видишь, долго они не продержались и жизнерадостно передумали, стоило мне уехать и стянуть с них тем самым всё, что они там каждый месяц за меня получают — квартиры-то здесь подороже будут… Как-то так всё и получилось, в общем. Не то чтобы оно меня сильно волновало, и не то чтобы я так уж предпочитал одно место… другому, конечно…
«Пока в моей жизни не появился ты», — отчаянно вертелось на языке, но Уэльс, остервенело тот прикусив, лишь поджал губы и торопливо вперился обратно в проплывающую под ногами землю, давая понять, что монолог — самый долгий из тех, на которые он позволил себе практически за всю свою жизнь пойти — окончен.
Микель, как бы там ни было, искренность его оценил с просквозившей в обдавшем взгляде благодарностью. Помолчал, неспешно обдумывая то, что услышал, с гарью и спичечным хлопком затянулся очередной сигаретой и, к вящему нежеланию скукожившегося под боком мальчишки, опять вернулся к чертовому болезненному вопросу, никак не оставляющему в покое:
— И всё же ты так просто согласился сдаться и уехать обратно? Вот так легко, позволяя дернуть себя за невольничий поводок, когда… — Юа не хотел, правда не хотел на него смотреть, не хотел слушать и слышать, не хотел даже дышать и чувствовать, как опоясывающие плечо пальцы стискиваются всё плотнее и плотнее, но лицо против воли потянулось навстречу, глаза вобрали глаза другие — опасные, дымные и желтые, — дыхание сорвалось на загнанный бесшумный бег, звуки — и не только звуки — впитывали уже не уши, а раскрывшаяся и вывалившаяся наружу изнывающая душа. — Когда у тебя появился я? Неужели я ровным счетом ничего для тебя не значу, мальчик? Или все-таки значу, но твоя глупая гордость, через которую у тебя не хватает силенок перешагнуть, значит гораздо больше?
Юа не мог, совершенно не мог выносить этого взгляда долго, а потому, багровея и одновременно бледнея, попытался заставить себя через силу отвернуться…
Чтобы тут же ощутить, как его требовательно перехватывают ловчими пальцами за подбородок и резко вздергивают обратно, наклоняясь настолько близко, чтобы встретиться и перемешаться, как мешались вокруг туман и сигареты, дыханием в дыхание, отдаваясь рябью взволнованных колких мурашек вниз по содрогнувшемуся телу.
От Микеля всё еще веяло кусающим за ноздри алкоголем, хоть Юа и точно видел, что пьян тот больше ни на грамм не был, еще разило вечной табачной горечью и чуть-чуть — эфирным индийским пачули, пропитавшим, кажется, кудрявые завитки волос да воротник тяжелого полупромокшего пальто, и дурак этот никак не понимал, что сыпать признаниями — особенно такими оголяющими и что-то навсегда ломающими — было совсем не в привычках Уэльса. Сыпать признаниями вообще не в привычках и не в духе многих напланетных людей, если уж на то пошло, и плевать, что этим самым они — редкостно безнадежные безмозглые тупицы, усложняющие себе пытающуюся пойти навстречу доверчивую жизнь.
— А у меня что, был выбор? — сквозь зубы прохрипел побелевший мальчишка, опять, опять и опять стараясь отвести выдающий с головой взгляд, но опять, опять и опять нисколько в этом не преуспевая. — Это дурацкое письмо пришло день в день тогда, когда хозяин моей квартиры приперся и сообщил, что деньги больше на его счет не поступают и что до начала октября мне лучше из его дома свалить, потому что задарма он меня там держать не будет. Ну и что я должен был в таком случае делать…? Ты же и сам продолжение этой идиотской сцены сегодня увидел…
Рейнхарт заметно скривился, ненадолго отвернулся, выдохнув чадящий пар в подветренную сторону, на сей раз не став глумиться и потешаться над обычно выпускающим коготки котенком этой своей «поганой взрослой отравой». Обернувшись к не очень терпеливо, напуганно, сконфуженно ждущему ребенку вновь, прищурил заучивающие, что-то там непостижимое выискивающие глаза, всматриваясь в чужие радужки так внимательно, что по спине Уэльса пробежал нервный стальной холодок.
— Увидел, и правда… — по-вечернему тихо отозвался он, вдруг беря и опуская на горячий лоб содрогнувшегося мальчонки узловатую крепкую ладонь, аккуратно убравшую с глаз челку и принявшуюся медленно-медленно выглаживать прорастающий детский пушок да замерзшую нежную кожицу.
Стоило лишь на пару секунд приопустить ресницы, как весь трижды сумасшедший день, овеянный кромешной, слишком долго не дающей себя рассеять потемочной мглой, озверело наваливающейся изо всех земных и небесных щелей, буйными пестрыми фанфарами начинал трубить на оборотной стороне пульсирующих век, наливая тело то толкающей под кадык злостью, то почти одолевшим, свалившим и заставившим себя принять треклятым бессилием…
В тот истошный миг он успел поверить, будто уже никогда не догонит, не схватит и не вернет этого невыносимого упрямого мальчишку, выстукивающего под разодранным в клочья привязавшимся сердцем.
Никогда не достанет, никогда не стиснет на тонком горлышке или такой же тонкой щиколотке алчущих пальцев, никогда не заглянет — чтобы в разделенной на двоих близости и с шальной теснотой — в пьянящие глаза, полыхающие буйной строптивостью того зверька, которого били и били, свежевали и свежевали, не оставив ни возможности допустить, что где-то и с кем-то всё может получиться иначе. Никогда не притронется, не погладит и не сорвет с желанных до душевной болезни губ упоительного мокрого поцелуя, неизвестно, познанного во всей обескураживающей полноте или пока не познанного не то ангельски девственным, не то чертовски распущенным уже не ребенком, но еще и не совсем оформившимся юношей.
