Рассудок его обернулся порослью кислой лесной земляники призрачной белой покраски, рассудок его сочился красной сладкой водой, невидимо налипающей на подушки хватающих воздух когтей, и за своим новым старым безумием он уже почти по-настоящему верил, почти по-настоящему кричал вслух рвущиеся уродливые проклятия, за которыми Юа Уэльс просто-напросто измывался над ним, играл, выстраивал жестокие потешающиеся условия и ждал, когда же он, наконец, перережет заскорузлому дракону глотку, спалит на костре вышедшего из моды белого коня, вырубит под корень три последних земных леса и перебьет короля с королевой, высвобождая маленькое юное чудовище из-под опеки овитой ядовито-летними плющами заслуженной башни.
В тот истошный миг Микель терялся, не существовал, втихушку сходил с прекращающего сопротивляться очередной проказе ума.
Несся по растягивающимся как в кошмарном сне ступеням, крошащимся прямо под ногами далекой осенней листвой с покинутых сухих континентов, глотал окаменевшими лёгкими засолившийся кровавый воздух…
А потом, достигнув запретной пещеры в который раз отвергшего принца, вдруг резко, запнувшись, остановился, в растерянности и непонимании уставившись на незнакомых чужаков, апатично расхаживающих по выбеленным мертвым полам, спокойно передвигающих старенькую пожитую мебель и небрежно отшвыривающих запомнившиеся вещицы мальчика-Юа, что, точно так же непонимающе хмурясь, неприкаянно застыл на пороге, следя за происходящим с задыханной тоской ослепшей выброшенной собаки, потерявшей себя настолько, чтобы даже позволить Рейнхарту, мгновенно избравшему для излияния добивающего бешенства новую размножившуюся жертву, встать с ним плечом к плечу, накрывая ладонью дрогнувшую напряженную руку.
Микель еще помнил, как с рыком проговорил, спрашивая не приунывшего буйного подростка, а чертовых человеческих тварей, осмелившихся марать своей грязью пол, по которому ходил-порхал его звездный цветочный избранник:
— Какого же дьявола здесь происходит, скажет мне кто-нибудь или нет?!
Ему должны были ответить эти поганые карикатурные людишки, потому что он, гори оно всё, обращался к ним, но ответил отчего-то обычно молчаливый Юа, туберкулезно выкашливающий обескровленными губами какую-то со всех сторон инвалидную разгадку их затянувшейся маленькой тайны:
— Разве и так не понятно? Они же всем своим видом говорят, что мне пора отсюда валить, чертов лис…
Паршивые человечки в паршивых белых комбинезонах, похожие на выползших из очередного кинематографического опуса генетических мутантов, не обращали на них внимания с упоительной, немного пугающей даже коллективной исполнительностью: трогали драгоценную смятую простыню, потрошили шкаф, сдвигали или ссыпали со стола не слишком аккуратно разложенные мальчиком школьные учебники…
Наверное, окончательно Микеля переклинило тогда, когда он увидел, как ту самую памятную эльфийскую книгу, значащую в своей незначительности слишком и слишком многое, схватили за корешок и потащили в какую-то пыльную картонную коробку наравне с вязаным свитером в белую точку, пропахшим первым совместным дождем сине-розовым шарфом и наполовину опустошенной тыквенной банкой.
Наверное, именно тогда Юа, содрогнувшийся и резко поднявший на того лицо, почувствовал, что мужчина с глазами про́клятого инковского золота может взять и…
Перебить их всех.
Наверное, именно поэтому он, отвернувшись, решившись, надышавшись перед последним нырком и проругавшись некрасивым крепким словцом, сдался, разжал пальцы и всучил — силой запихнул в долго не реагирующие ладони — ему те самые злополучные письма, отчаянно вглядываясь в белый настенный камень, пока Микель продолжал скользить остекленевающим взглядом по косым размашистым строчкам…
И, наверное, именно поэтому не нашел мочи ни воспротивиться, ни как следует отбрыкнуться, когда тот, торопливо засунув хрустнувшую бумажонку себе в карман пальто, вдруг, едва не переломив Уэльсу тихонько скрипнувшее в суставе запястье, так просто и так злостно-спокойно вошел в отдаляющуюся от них квартирку, сохранившую в плинтусах и пыльных уголках, в стеклах и случайных отметинах по меловым стенам неожиданную круговерть общих выпитых воспоминаний.
Не произнося ни слова, мужчина осмотрелся, наклонился, выцепил из груды того, что молчаливые рабочие мулы чопорно складывали в готовящиеся на выброс хламовники, и эльфийскую книгу, и подаренный им самим песенный диск, оставив, впрочем, остатки пекановых конфет лежать там же, где они и лежали. Никакой мальчишеской одежды он тоже брать не стал, школьных учебников, и без того порядком презираемых и ревностно-противоречивых — тем более.
Пройдясь по комнатке ровным шагом, не укладывающимся в голове образом излучающим истинно гаерскую пренебрежительность, вроде бы бегло, но тщательно проверяя каждый уголок и расталкивая локтями да посылая к чертям завозмущавшихся белых рабочих, которые английский понимали явно худо, а потому и получали теперь хриплый бигбеновский лай — акцентирующий прокуренными американскими оттенками, пойманными и узнанными впервые, — Рейнхарт подхватил позабытый Юа браслетик из засушенных луженых ягод, пару пустых тетрадок с приглянувшимися чем-то обложками, расческу с застрявшими в зубьях волосками, набор из резинок, зубную щетку, стопку мертвых удостоверяющих документов и…
Собственно, самого Юа, которого, по-хозяйски развернув к себе спиной, без лишних вопросов принялся сноровисто пользовать, запихивая в извечно мешающий наплечный рюкзак собранные небогатые богатства, после чего, такого же растерянного и ничего еще толком не понимающего, развернул обратно, тут же склоняясь, опуская на узкие плечи ладони и заглядывая в накрытые потрясением недоверчивые глаза, замазанные кровавыми растеками из раненной головы.
— А сейчас ты пойдешь со мной, мальчик. Или, точнее будет сказать, ко мне. Всё ясно?
Глупый цветочный выкормыш ожидаемо не ответил.
Хлопнул ресницами раз и другой, опасливо прищурился, выглядя так, будто додумался заподозрить в самом большом, самом жестоком, самом больном и вероломном за жизнь обмане, после чего, помедлив с пару секунд, разумеется, отшатнулся.
Вильнул растерявшей рассудок подбитой газелью, врезался набитым рюкзаком в косяк глухо проворчавшей двери и, мутно помотав головой, точно всё та же газель, жарким саванным днем повстречавшаяся с назойливым скотным гнусом, норовящим забраться в нежные створки атласных ушей, еще крепче стиснул столкнувшийся запершимися зубами безгласый рот.
Микель, ни на что иное особо и не уповающий — по крайней мере, не теперь, после отыгранных подъездных концертов, совместных потасовок, нелепых маленьких драк и еще более нелепых причин, — устало вдохнул, выдохнул. Чувствуя не ко времени подступающее раздражение, обещающее закончиться бесславной кончиной кого-нибудь из копошащихся за спиной ублюдков, вроде бы всего лишь выполняющих свою жалкую возложенную работенку, а вроде бы и ни черта, попытался хоть как-то успокоиться, сипя интимным собачьим шепотом и внутривенно молясь, чтобы дурной дичалый мальчишка не усугублял намечающегося пожара хотя бы сейчас:
— Послушай сюда, Юа. Победителем, что бы они там тебе ни говорили, всегда является тот, кто успел занять в кинотеатре жизни одно из первых ограниченных мест. Я же, прости меня за бахвальство, давно уже позволил себе выкупить весь этот чертов кинотеатр целиком. Понимаешь, к чему я клоню? — Судя по холодеющему, подрагивающему, уносящемуся в космос льду чужих заморских глаз, ничего Уэльс не понимал, а потому Микель, трезво посчитав, что в таком случае времени тратить не следует, просто взял и, дернув невольно пискнувшего мальчишку за запястье, заставил того отлепиться от стены. — Я без проблем, уговоров и споров сумею дать тебе всё, чего ты только захочешь, и даже больше. Гораздо-гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Я буду заботиться о тебе и приносить к твоим ногам всё, на что упадет твой дивный заинтересованный взгляд, маленькая несмышленая роза. Единственное же, чего я прошу от тебя взамен, это позволить мне остаться рядом и позволить забрать туда, где тебе будет явно лучше, чем было здесь. Позволить мне просто любить и оберегать тебя, мой милый инфант.
