Уэльс, даже вопреки этому, сумел преодолеть пару граничащих с расстрелом шагов, ухватиться выпростанными в пустоту пальцами за вовремя попавшийся поручень ведущих дальше перил…

И тут же ощутил боль еще более пронизывающую, безжалостную, оглушившую и ослепившую настолько, чтобы потерять на несколько оборвавших бег секунд сознание, оставаясь стоять на медленно отмирающих ногах в пляске охватившего терново-белого света.

Когда он пришел в себя снова, когда смог с жадностью вцепиться в воздух и кое-как вскинуть вслед за тем качающуюся, плывущую, шатающуюся и попросту кружащуюся каруселью голову, то вдруг в ужасе понял, что никакого воздуха больше нет, света тоже больше нет, а есть один лишь…

Микель…

Рейнхарт.

Микель Рейнхарт, его разящие парфюмом и сигаретами руки на трижды замученной, странным чудом не сломанной пока глотке, сокращающееся от точечного удара под дых собственное тело, отгороженная бортиками обманчивых перилец миниатюрная пропасть за подгибающейся спиной да перековерканная аспидная улыбка поверх отливающего тусклой бронзой лица, вобравшая в себя всё вертящееся сумасбродством пространство.

— Какая же ты… яровистая, моя глупая душистая Лолита… — чудовище, переходящее на лающий дымными лязгами пугающий клекот, наклонилось так низко и так близко, что Уэльс всеми неправдами и неволями ощутил его дыхание, вобрал это ядовитое дыхание ноздрями, губами и лёгкими, постыдно застонав в едва-едва прижавшийся опустившийся рот. Не доверяя ломкости предающих ног, жизни в которых оставалось примерно столько же, сколько и решимости хоть что-либо сделать, оплелся сползающими в никуда пальцами вокруг надрезавшего сколотым краем жестяного поручня и, не находя сил приказать нижним конечностям застыть, прекратить так по-идиотски разъезжаться в стороны и так по-слабовольному подгибаться, позволил с отшатнувшей ироничной сочувственностью подхватить себя под спину, прижать к груди и коснуться разбитого на струпья лба языком — влажным, шершавым, наверняка соленым и горьким, причиняющим свежеиспытанную разновидность пресловутой боли медленными, собирающими кровь мазками.

Он лизал его, этот сумасшедший не-человек, он откровенно и как-то… по-гумбертски, да… трогал-тискал-сминал, он заламывал и насильно подчинял, нетерпеливо перебирая лезущие под руку волосы, вмуровывая теснее, плотнее, издеваясь не то над едва живым жмурящимся мальчишкой, не то — жестоко, упоительно и с пугающей степенью желчного мазохизма — над самим собой, и Юа…

Юа думал, молча крича не соглашающимися разлепиться половинками рта, что лучше бы чертов тип целовал, лучше бы просовывал в него свой язык, лучше бы рвал зубами и крошил, не медля и не церемонясь, разом все кости. Лучше бы раздвигал согласные, наверное, принять ноги и неудержимой оголодалой тварью вторгался целиком, чем продолжать затягивать петлю этого кошмарного карнавала, чем играть в хренову смертную пляску одетых в черное тряпье балахонных скелетов, чем изгонять рыдающую молоком ведьму ее же переломанным надвое помелом или мутной облезшей кошкой, блюющей в углу от старости и сожранной отравленной мыши.

Лучше бы ты сделал что-нибудь из этого, слышишь?!

— Сейчас… сейчас я отведу тебя наверх… — шептало ластящееся омраченной любовью чудовище, теряя пасленовые капли рассудка и перегибая колотящегося душой и сердцем Уэльса через трещащий перегон выпрыгивающих из пазов хрупких перил, — я отведу тебя наверх и там возьму, наконец, то, что мне с тебя причитается, мальчик, мой прекрасный блуждающий мальчик. Отведу тебя наверх и там…

Юа, резко наплевав на то, о чем только что истерически думал, понял, что не хочет, совсем-совсем не хочет слышать завершающих слов его куркового, спускового, портящего все на свете обещания голоса, и нечто крохотное и невидимое в голове, согласно протренькав погибающей худенькой феей, напрочь перерезало отказавшие слуховые прово́дки, погружая в босой и нищий полынный мир, наполненный совершенно иными звуками, чувствами, кровосмесительной мелодией грохочущих и лопающихся над висками гомонов.

Юа вдруг отчетливо разобрал, как в невысокой паре метров над ними зазвенели обувающиеся за дверью голоса, как щелкнули ключи и готовый вскрыться замок, как где-то прошаркала по полу передвинутая грузная мебель и сделала тонкий соломенный «шурк» затаившаяся не то на чердаке, не то в подвале крыса.

Как по его собственному телу пробежался постреливающий напряженным рокотом ток, как прошуршала и укололась, несмотря на сдерживающую ткань, в кармане дурацкая почтовая бумага, обернувшаяся последним на планете зимбабвийским долларом той ценности, которая никому не нужна и задарма, но которая у одного несчастного, невезучего и бездомного неудачника, застрявшего на пороге отказывающего принимать чертову валюту магазина, все-таки есть.

Как надорвалась, зашедшись целым вихрем воплей, скрипов, стонов и возгласов, белая и черная ткань, когда не справляющееся с самим собой чудовище, топчущееся по искрящему пороху и порохом же кормящееся да кормящее, принялось его ощупывать, трогать, лепить, трясти и пытаться подчинить и так почти прекратившее сопротивляться, ударившееся в дешевый да треснутый фаянс тело.

За всем этим, за щебетом и свистом журавликов из красно-кровавого оригами, за лисьим рокотом тащащихся следом за Микелем хвостов, за бесконечным тормошением и колотящимися в лихорадке руками смуглого человека-полтергейста, не соображающего, что творит то единственное, чего творить не должен, Уэльс почувствовал, как трижды пресловутый клочок бумаги, отягощающий карман сметанными перьями неповинно убиенных голубей, вдруг просто взял и…

Упал, перевалившись через наклоненный край, на пыльный захоженный пол, опускаясь сморщившимся осенним листом, перекачиваясь рябью между гранью и не-гранью, стекая сосновыми шишками и иголками собирающегося вот-вот догореть прощального леса.

Юа, моментально забывший обо всём остальном, прекративший даже чувствовать то, как его всё еще кусали, мяли, обрисовывали синяками и что-то грубое, бессмысленное, но заранее прощенное и позволенное вытворяли, напрягся покалеченной одеревенелой статуей, округлил дрогнувшие из самого — до красноты полопавшегося — нутра глаза.

Находя в себе внезапно обнаружившиеся силы, чтобы худо-бедно задышать и вернуть шаткий и относительный контроль над распавшимися мышцами, вывернул хрустнувшую в шее голову, перевел обезумевший взгляд вниз, уставился на гребаный сложенный лист, никогда и ни за что не должный показываться на этот трижды клятый несветлый свет…

И там же — слишком-слишком поздно — сообразил, что в пух и прах себя выдал: когда он повернулся, повторно теряя отходящие от нервных кончиков ощущения, обратно, то увидел не что иное, как надраенные до дулового блеска зверые глаза, плавно, мягко, хитро и бегло щурящиеся то на него самого, то на его проклятую бумажонку-с-секретом, прикорнувшую рядом с пытающейся оттолкнуть подальше, но мучительно не справляющейся пластилиновой ногой.

— И что же такое любопытное ты у нас потерял, мальчик…? — проведя по губам языком, собирающим мазки терпкого подросткового вкуса, прохрипел, становясь каким-то по-нехорошому… стальным, чересчур внимательный Рейнхарт, ответа, впрочем, так, конечно, и не дождавшийся, если не считать таковым поднимающееся вулканом стихийное сумасшествие в обычно спокойных, сдержанных, пусть и стервозно-истеричных ночнисто-синялых роговицах.

Пытаясь придержать мальчишку за взрывающуюся грудину левой рукой и показать тому, что оставаться нужно там же, где он и стоит, Микель нагнулся, потянулся за изжеванным, потерявшим краски и разящим крикливой человеческой гнильцой, затаившейся в летучем кривом почерке, клочком…

В смятенной неожиданности ощущая, как и сам Юа, с неизвестно откуда взявшейся прытью отвергая его руку, бросается наперехват.

Уэльс, до алтарной крови стиснувший губы и зубы, налетел готовой к суициду сумасшедшей росомахой, растревоженной укушенной куницей, маленьким и юрким берсерковым зверьком; протиснулся между Рейнхартом и подавшейся назад решеткой, со всей дури толкнул мужчину ребристой тушкой в бок. Тут же, не позволяя очнуться ни на одно короткое междометие, включая режим тотальнейшего аварийного сгорания, ухватился оголенными когтями за чужую обнаженную ладонь, впиваясь до охотно показавшегося наружу мяса и перекошенной гримасы на смуглом лице, чтобы в эту же самую секунду ударить коленом, ударить ногой и острым локтем, метясь в шею, но попадая всего лишь в неприметную случайную точку между скулой и подбородком…