— Поучительно рассказываю тебе о бесполезности одержимого книгострастия, строптивая моя душа. Пусть и чужими устами. Или, если посмотреть с другого края, предрекаю им преждевременную гибель и немного… угрожаю.

— Чего…?

Чертова неуместная серьезность, клокочущая в лисьем голосе тем самым невыговариваемым Эйяфьядлайёкюдлем, не давала как следует раззадориться, чтобы просто пнуть ногой под задницу да отправить этого кретина где-нибудь прохладиться и не мешать работать тому, кто работать, чтоб его всё, старался.

— Я пытаюсь донести до тебя, что сильно, очень и очень сильно ревную, юноша, — с коробящей прямолинейностью ответствовал придурок, подползая капелькой ближе и распластываясь каждой своей спорой, будто огромный и наглый подхалимский кошак. — Отчего же всё внимание должно достаться этим вот каверзным молчаливым историям, когда рядом с тобой есть история говорящая и живая? Тоже не настолько уж и скучная, замечу, а то и еще более… интересная. Но вместо того, чтобы слушать да спрашивать меня, ты зачем-то сидишь и ковыряешь эти проклятые… книжонки.

Его недобитые лицевые нервы, доведенные до очередного внеурочного припадка, опять, опять и опять, если верить обострившимся ощущениям, намеревались сотворить нечто непотребное, и Юа, вовремя выбросив навстречу предостерегающую руку, чтобы упереться ладонью и растопыренными пальцами в чужую наваливающуюся физиономию, настырно подтекающую теснее и теснее, устало и измученно прорычал:

— Я делаю это по твоей и только твоей вине, идиотище! Думаешь, я сам хочу торчать здесь и копаться с этим вот всем?! Надо было смотреть, куда прешься! Не пиздеть, будто сучья рыба, которой впервые пришили человеческие связки, а банально смотреть глазами, не жопой! Вот и сиди теперь спокойно или пойди, уберись куда-нибудь, пока я пытаюсь за тебя разобраться, потому что нагадить-то ты можешь, а вот сделать хоть что-то впрок — нихуя!

Рейнхарт от этой тирады, вылившейся криком доведенной до ручки души, ни впечатленным, ни воодушевленным отнюдь не выглядел. Более того, рожа его снова приготовилась обернуться темной стороной несчастного мистера Хайда, на беду собственной заднице связавшегося с придурочным каннибальным Доктором.

— Но послушай, радость моя. Твои слова не совсем справедливы и не совсем верны; да, возможно, я и провинился, но это лишь потому, что…

— Да хватит! Хватит мне зубы заговаривать! Еще скажи, что ты вообще ни в чём не повинен, скотина самонадеянная… Заткнись уже. Просто заткнись и вали, я же тебе сказал. Или что, хочешь, чтобы этот дед и в самом деле выгнал тебя взашей на улицу, на веки вечные привесив табличку «закрыто для придурочного лиса-идиота, не могущего посидеть один-единственный час в сраной тишине»? Он — дед этот гребаный — и так, если ты вдруг не заметил, всё время ошивается рядом.

Рейнхарт от такого дивного, загадочного, совокупившегося где-то и с чем-то откровения — не откровения, но всё равно чего-то до лисьей дрожи важного, чего ни разу не осмелился бы даже попросить, удивленно хлопнул капельку протрезвевшими, наконец, глазами. Повертел из стороны в сторону бедовой головой в бесплодных поисках затыканной дедулиной панамки, вновь поглядел на Уэльса, вновь по сторонам… После чего, помешкав и помявшись, не удержался, без уверенности спросил:

— Неужели может случиться так, что ты, мой изумительный мальчик… как бы это повернее и побезобиднее назвать… беспокоишься обо… мне…?

Мысль эта настолько отшибла ему последние мозги, что паршивый тип напрочь позабыл, что не мешало бы попытаться себя приструнить и сдержать не к месту зачесавшиеся руки: подтек к мальчишке, расширил поплывшие кошачьи зрачки и, лишь через надтреснувшую силу остановленный, потому что напирать начал страшно и бесцеремонно, наверняка приготовился выкинуть что-нибудь на редкость…

Гадкое.

— Да черта с два тебе, а не беспокойства! — запальчиво рявкнул Уэльс, пусть и врать до тошноты не любил. — Какое мне до тебя может быть дело? Мне просто… — в ловушку он себя все-таки загнал, надуманной причины заранее не подготовил, когда прямо сходу и с места соображал туго, и признаться, скрепя зубы да сердце, приходилось теперь хоть в чём-то, — понравился этот тупой магазин. Немного… понравился. А из-за того, что ты не даешь мне и шагу ступить без твоей морды поблизости, то будет хреново, если из-за тебя сюда больше не впустят и меня. Поэтому уйди уже и дай мне с твоим сраным бардаком разобраться! От тебя всё равно нет никакого толку, бесполезный ты идиотище, так помоги хотя бы тем, что прекратишь лезть мне под руку!

Что-то во всём этом пошло явно не так: ничего приятного он ему не говорил, а этот козлистый болван зачем-то сидел и улыбался, словно слышал не жалобно выдавливаемую через силу обманку, а то настоящее, что мальчик-Юа ни при каких обстоятельствах не мог позволить себе произнести непосредственно вслух. Болван кивал, болван всё лыбился да лыбился, сиял да сиял, точно обернулся подключенной к питанию рождественской гирляндой, а потом вот, когда Уэльсу стало окончательно не по себе и он, сам того не замечая, потянулся по подзабытой детской привычке отковыривать и обламывать кончики свалившихся на колени волос, взял да и — слава тебе, какой-нибудь не почивший боже…! — согласился.

Кивнул еще раз, попытался потрогать опешившего от подобной наглости Юа по макушке или по щеке, за что тут же получил приличной увесистой книгой по тупической башке. Обезоруживающе расхохотался, потер ладонью новоиспеченный ушиб и, виновато приподняв вывернутые внутрянкой наружу руки, ловким тягучим прыжком подобрался на ноги, запомнившимся жестом придирчиво сбрасывая с себя собравшуюся комочками серую пыль.

— В таком случае я и впрямь ненадолго оставлю тебя подождать здесь, моя прекрасная роза: я совсем быстро, пойду, поищу чего-нибудь интересненького, чего я и сам еще не видел — помнишь, что я говорил о сюрпризе для тебя, мой милый цветок? Как раз самое время его подобрать.

Ответить ему Уэльс — не ответил: прищурил уличающие в новом дерьме глаза, с дичащейся искринкой поглядел на дурной шутоватый поклон с насмешливо вскинутой рукой, сталкиваясь со смутным подтершимся ощущением, будто где-то что-то такое уже встречал. Тряхнул головой, прогоняя порядком разозлившее непрошеное наваждение, и, замахнувшись на засмеявшегося Рейнхарта тем же самым увесистым томиком, с пинка прогнал того прочь, внимательно следя, чтобы хренова спина в запыленной и намоченной светлой шерсти обязательно и бесповоротно растворилась за чавкнувшими букинистическими полками, и только тогда — отчасти облегченно, а отчасти удрученно — глубоко-глубоко выдохнул застоявшийся в лёгких выгоревший кислород, поймал на ладони совершенно никуда не подевавшееся лисье присутствие, пожравшее попросту весь магазин, и, потерев подушками указательных пальцев разнывшиеся виски да оскалившись на заколбеавшего панамочного деда, заигравшегося в настенного «поймай дядюшку-крота», принялся методично возвращать книги, хрен знает когда и как выложенные Рейнхартом этаким подобием искусной пирамидальной елочки, обратно на покинутые места, с усталым безразличием оглядывая одинаковые в своей неприхотливости обложки.

Без дурного докучливого лиса, что ежесекундно и ежеминутно лез под руку с одной лишь преследуемой целью — «во-что-бы-то-ни-стало-помешать», Юа успел справиться с взятой на себя работой достаточно быстро, чтобы раздражающий панамочный старик, доведший в процессе до попыхивающего белого каления бесконечно блуждающей, что тыквенный фонарик в ночь куролесящего Самайна, головой, удовлетворенно кивнул и отчалил за прилавок, где продолжил отхлебывать остывший клюквенный чай да листать журнал из тех, что здесь привыкли называть «раритетом».

Помявшись, осмотревшись вокруг и так и не решив, куда себя подевать теперь, стоит ли отправляться на поиски Рейнхарта, дожидаться его тут или и вовсе попробовать удрать восвояси, пока тупая желтоглазая лисица подрывала очередную запретную нору, Уэльс поднялся на ноги, хмуро потрепал себя по лезущей в глаза челке. Сделал первый неуверенный шаг до перепутья столпившихся в кучу шкафов, так и не определившись с финальным решением…