— И за что? Ладно, я даже всё понял с трупом… в подвале. Не то чтобы особенно принял, не радуйся раньше времени, но понял. А с этим-то что не так, скажи мне, пожалуйста?

Микель, кажется, снова удивился, и Уэльс невольно ощутил себя последним на свете идиотом, тут же тупя вспыхнувший пристыженный взгляд, поджимая губы и принимаясь яростно терзать в пальцах отданный на свершение суда снимок.

— Ни за что, — мягко и неуверенно откликнулся непривычно-робкий-сука-лис. Приподнялся на четвереньках, оставляя в ладонях сжатое оружие, осторожно подполз поближе к мальчику, сохраняя дистанцию в десять безопасных сантиметров от колена до стопы, но ненавязчиво дыша на — тут же послушно спущенные — худые ноги и пытаясь потихоньку прирасти к тем щекой. — Он был просто частью моей работы, милый. Ничего более, уверяю тебя. Очередной неугодный кому-то человек и очередной обыкновенный рабочий заказ.

Юа нахмурился лишь еще сильнее, невольно прикусывая кончик занывшего покрасневшего языка.

Помешкав и понаблюдав, как всё-таки притискивается к его ногам виноватый опечаленный Зверь, обхватывая те рукой и вжимаясь носом, выпрашивая немного недостающей ласки, хриплым голосом пробормотал:

— Значит, в этом и заключается твоя гребаная работа? Ты просто разъезжаешь по хреновым городам и радостно мочишь тех, на кого тебе указали пальцем? Выходит, тебе за это платят и ты вовсе никакой не маньяк, а… сраный киллер? Так, получается?

Теперь настал и черед Рейнхарта задумчиво, виновато немного, мешкать: поводив плечом и моляще потершись лбом об острые коленки, он с несколько минут помолчал, как будто бы собираясь с мыслями, а после, усмирив поднимающийся невольный гнев — пришедший маневром одной лишь чертовой защитной реакции, уверенной, что она попросту необходима сейчас, чтобы мальчик-Юа не удумал куда-нибудь убежать, — сбивчиво проговорил, чувственно ощупывая дно и подбирая нужные — хоть и всё равно паршивые — слова:

— Так, хороший мой. Хотя вместе с тем всё и намного сложнее, чем тебе видится.

— Сложнее? Это еще как понимать?

— Я… — Пальцы мужчины поползли было к карману, желая выхватить сигаретку-другую, но, передумав и не отыскав подходящего момента для мнимых расслаблений, лишь стиснулись на мальчишеской штанине, принимаясь ту легонько и навязчиво теребить. — Когдато я и впрямь начинал как любитель, мальчик мой: подыскивал себе заинтересованных заказчиков и деньги брал лишь после того, как выполнял порученную работу — как ты понимаешь, мало кто не захочет выплачивать положенный гонорар убийце без принципов, поэтому с денежными проблемами я практически не сталкивался. Потом… Вот потом, как это всегда отчего-то бывает, никого особенно не спросив, обо мне распространились слухи в нежелательных «элитных» кругах, меня заметили и, посчитав, будто я обладаю неким талантом в нелегком деле человекогубства, практически насильно приняли в ранг профи, переманив на свою сторону бесполезными игрушками, бонусами и постоянным вращением вокруг не устающей переводиться работы: в мире, знаешь ли, хороший мой, неусыпное множество тех, кто просто-таки спит и мечтает кого-нибудь прикончить, и ради этого тупоумные человечишки готовы бросаться всеми скопленными за жизнь сбережениями, ни разу не находя им применения… более, стало быть, полезного. Я был относительно юн и неопытен, я не слишком раздумывал, во что удосужился ввязаться, и меня, в принципе, всё устраивало: какой-то процент с выручки постоянно перекачивается к чертовой организации, на которую я как будто бы работаю, но он настолько незаметный и мизерный, что я даже никогда об этом не вспоминаю. К тому же пока я работал на самого себя, мне было довольно затруднительно отыскать желающего и убедить его, что он всё делает правильно, что в убийстве ближнего своего ничего предосудительного нет, и что я вполне сумею справиться с возложенной на мои бренные плечи ответственностью. Чуть позже, когда я стал достаточно известен в нужных слоях населения благодаря… не всегда свойственному людям моей профессии прилежному старанию и некоторому… удовольствию, получаемому от процесса, поиск работы перестал видеться проблемой, желающих стало хоть отбавляй, и все они отныне обращались непосредственно ко мне самому, а не к моему так называемому начальству. И вот здесь, славный мой, и начались некоторые… проблемы.

— Почему? — непонимающе спросил Уэльс, сдаваясь обаянию этого невозможного опасного придурка, сдаваясь собственному просящему сердцу и принимаясь аккуратно, неспешно, немного нервно выглаживать того по кудлатой макушке, путаясь в кудрявых и влажных — с дождя ведь пришел — прядках. — Им стало завидно, что ли?

— Почти-почти, прелестный ты мой цветок, — охотно отозвался Рейн: он, кажется, видел, что Юа не выражал особенного отвращения и оставался всё таким же любимым родным мальчишкой с постепенно просыпающимся внутри любопытством даже в таком вот муторно-грязном вопросе, и от этого речь его стала куда увереннее, а голос — тверже и насмешливей. — Понимаешь ли, сердце моё, в подобных кругах общества не принято проявлять своеволия. Я бы даже сказал, что это строжайше запрещено непровозглашенным законом. Если ты начинаешь баловаться подобной роскошью — то обычно очень и очень быстро и плачевно заканчиваешь: киллер на то и киллер — это не исключение, а шаблонная заезженная будничность, поэтому я прекрасно понимал, что меня могут попытаться убрать в любой неподходящий день и уже до встречи с тобой подумывал о том, чтобы послать всё на три — столь горячо любимых тобой, mio corazon — буквы, и попытаться заняться той самой самодеятельностью, с которой я когдато начинал прокладывать весь свой путь. Я уверен, что проблем — хотя бы в плане средств к существованию — не возникнет, и что я просто мог бы пойти поочередно по тому чертовому списку, который скопился у меня за прошедший год. В целом я беру от одной до пяти сотен тысяч за одну душу, и за всё время моей деятельности денег у меня скопилось достаточно, чтобы какое-то время вообще ни о чём не думать, если мы с тобой…

— Если мы что…?

— Заляжем на какое-то время — на год или два — на дно, — задумчиво договорил Микель и, всё-таки просунув пальцы в не дающий ему покоя карман, потянулся за сигаретой и спичками, торопливо разжигая огонь, затягиваясь дурманом, выпуская в сторону клуб дыма и довольно, но всё еще напряженно, прикрывая глаза. — Подожди немножко, милый мой цвет. Сейчас я соберусь с остатками покидающих меня мыслей и попытаюсь объяснить тебе всё до самого конца.

Юа — притихший и временно предоставленный собственным тревогам, напитанным услышанными уже признаниями — послушно кивнул, продолжая одной рукой выглаживать притягивающий намагниченный лисий затылок и загривок, а другой — задумчиво ощупывать покоящиеся у него на коленях билеты до Хельсинки — заснеженной финской столицы.

Комната плавала в сумерках, озаренная одной лишь сутулой свечкой, подрагивающей огнивом на полу рядом с ними. На кухне воцарилась позабытая было убаюканная тишина, где-то продолжало безмятежно и надтреснуто капать, протачивая крышу, что обещалась однажды неминуемо рухнуть, сточной водой. В подвале покоились теперь уже два трупа, в углу и на полу неподвижно лежал еще один человек с нанизанным на нож горлом — Юа до сих пор отчетливо помнил, как, помощью обескуражившего инстинкта таясь в темноте, добиваясь лидерства лишь эффектом фатальной неожиданности, за которой никто не верил, будто малохольный любовник чертового предателя-киллера с девчоночьей хрупкой внешностью сумеет представить из себя хоть малейшую угрозу, набрасывался сзади, метясь куда угодно вообще, но отчего-то неизменно попадая в самые уязвимые точки.

Старое насмешливое правило про подлость, удар и спину больше не имело никакой ценности в застоявшемся заболоченном мире: если хочешь жить — будешь бить так, как только придется, и Юа…

Юа бил.

Юа хотел жить.

Юа безумно хотел дождаться, хватаясь трясущимися пальцами за единственное наваждение, что Рейн всё-таки исполнит обещание, всё-таки вернется за ним, придет, откроет свои карты и поощрительно взглянет на карты его, смешивая те в одну-единую колоду, чтобы отныне и во веки веков быть вместе, чтобы аминь и будет тебе, причудливый непостижимый господи, присно.