Плавающий в черно-белых воспоминаниях, тщетно пытающийся выдохнуть их из себя так же легко и умело, как выдыхал сигаретный дым Микель, ощущающий, как ладони жжет пролитая его же потугами посторонняя кровь и как дрожит застревающий в мясе разделочный нож, отдаваясь злостной землистой вибрацией, юноша снова посмотрел вниз, на выкуривающего своё успокоительное лисьего человека.
Снова поежился, снова ухватился тому за прядь темно-каштановых волос, сжимая чуть крепче нужного, и, наверное, благодаря этому неожиданному жесту мужчина, тоже с головой пребывающий в своих раздумьях — только куда более серьезных и страшных, чем раздумья мальчишкины, — протрезвел возвратившимися глазами, рассеянно поцеловал Уэльса в коленку и, поигрывая в пальцах с вынутой изо рта горячей сигаретой, задумчиво заговорил дальше, не смея, впрочем, полностью поднять лица:
— Пока в моей жизни не появился ты — меня всё так или иначе устраивало, не стану кривить душой, Юа. Я выезжал на те задания, которые казались мне хоть чем-то интереснее других, я путешествовал, оставался в приглянувшейся стране на неопределенный срок, не без удовольствия привозил себе некоторые… сувениры…
— Вроде твоего сраного креста или пня, идиотский хаукарль? Ты притащил их из тех мест, где кого-то… порешил, я полагаю?
Хаукарль нервно хохотнул, пригладил сбившиеся волосы, но, успев хорошо уяснить, к чему приводит ложь, пусть и трижды вынужденная, пусть и оправданная, пусть и во благо, поспешно кивнул, смущенно разводя подрагивающими руками.
— Я ничего не мог с собой поделать, котенок. Это, я бы сказал, своего рода… охотничьи трофеи.
— Хороши трофеи… Конечно же, ничего нормальнее ты сообразить не мог, придурище, — злостно буркнул распаленный Уэльс. — А все те блядские ногти, волосы и прочее говно, что лежит в твоём уродливом подвале? Это ты тоже привозил в качестве трофеев?
Что-то темное, ломкое, удушливое, уродливо-злостное и ревнивое промелькнуло в мальчишеском теноре, и Рейнхарт, не желая бередить вскрытые раны, только виновато потупился, подковырнув кончиками ногтей чужие очаровательно обнаженные пальцы на ногах.
— Примерно…
— А труп? Гребаный таксистский труп. В тот день, на Хэллоуин, когда мы играли в сраную игру с вопросами, ты сказал, что в подвале у тебя только рабочие инструменты. Но… блядь. Ты наврал мне, скотина! Наврал!
— И вовсе нет, золотце. Я никогда тебе не вру, помнишь?
— Но… но труп! Не заговаривай мне зубы! Там был сраный труп, я сам его видел и сам его трогал — пусть и нихера не хотел, — дрянь ты такая! Хотя бы сейчас не заливай, я тебя умоляю!
— Я и не заливаю, радость. И даже не думал лгать тебе. Ни тогда, ни сейчас. Клянусь.
— Тогда что, мать твою, ты делал?!
— Всего лишь… капельку покривил душой, как это называется… — кудрявое дурище тоскливо вздохнуло. Стекши ненадолго вниз, протерлось носом о голень. — Но это всё же не то же самое, что откровенно солгать. В тот день господин Мигель был еще… как бы это поприличнее объяснить…
— Живым…? — чересчур понимающе уточнил Уэльс и…
Наткнулся на сокрушающий кивок.
Вымученно, повесив разболевшуюся голову, простонал.
Вздохнул, через силу подняв руку и примирительно почесав притихшего кретина по макушке, выговаривая немного убитое, но всё еще — и с какого только чуда у него появилось столько терпения…? — искреннее:
— Ладно, черт с тобой… И впрямь, во лжи за это не уличишь, сволочь же ты хитрющая…
Рейнхарт просиял практически с места и мгновенно, будто еще только что не изнывал в ногах побитой, обруганной и выброшенной зверюгой. Взвился отполированным слитком платинового белого золота, заластился, заиграл глазами пересмешника и тут же, пытаясь напустить на лицо прежнюю серьезную манеру, немного смущенно пробормотал:
— Видишь, лучистая моя красота? Я всё же несколько изменился с прошедших лет. И с первых дней нашего с тобой знакомства тоже: если поначалу я и вправду баловался такими неаппетитными детальками, как чужие ногти-волосы-кожа-кольца-пуговицы, то за последние года полтора — если правильно припоминаю — я это дело забросил, сменив коллекцией куда более увлекательной и куда более безобидной: сам уже не знаю почему, но я стал привозить всяческие любопытные мелочи — от игрушек и до заинтриговавших меня… да хоть тех же пеньков. Поэтому, надеюсь, ты не будешь сердиться лишний раз — прими это за непутевую дурь, за неоформившиеся забавы и за последние капризы уходящей в неизбежность незрелости… если, конечно, можешь принять, хороший мой мальчишка.
Юа был категорично против всех этих сраных ногтей, реликтов, разогревающих ревность раритетов и прочего откровенного говна, к которому питал ненормальную навязчивую слабость гребаный клептоман, Юа отныне собирался как следует следить, что и зачем тот тащит в их общий дом, но говорить об этом сейчас не захотел, ограничившись одним едким сомнительным кивком и поторопив глупого хаукарля несильной затрещиной по затылку, на что тот только облегченно выдохнул и, затянувшись спасающим дымом, опять полез обтираться слащавой смазливой рожей о голени, ладони да колени.
— Я пытаюсь сказать, котеночек, что если бы ты не появился в моей жизни — быть может, я бы и не захотел ничего менять. Чтобы по-настоящему, с концами и не только в ленивых мыслях-мечтах. Перед нашей встречей я как раз вернулся из жаркого Алжира, где с усердием утопил в его же собственной плавательной емкости какого-то Агбалу… Абалу… — как видишь, я не слишком-то хорошо помню и сам, — и с того самого часа вся моя жизнь переменилась на чертовом корню за единственное проскользнувшее мгновение: я впервые настолько ясно осознал, что никогда уже не смогу думать ни о чём ином, кроме твоего прекрасного тела и твоей непокорной, посмертно обожаемой мною души. Что твои глаза отныне и навсегда станут моей короной, а ласка твоих восхитительных рук — самой желанной наградой. Я попался в твой плен за долю ослепившей весь мир вспышки, душа моя, и не было больше уже никакого спасения…
Голос его поднялся и вместе с тем снизился, залился бархатным хрипом признания, упрямым нажимом, новой сломленной волей, и Юа, хорошо уяснивший, что единственное, что можно пытаться сделать, когда темное страстное начало в мужчине берет верх — это лишь сохранить собственное тающее достоинство, выпрямился в спине и прищурил глаза, награждая лестные откровенные речи ни чем иным, как настороженным фырканьем и торопливым:
— И? До чего ты там в своей больной голове дошел, Величество?
— До того, душа моя, — сиплым полушепотом отозвался Король, завораживая танцем влюбленных до безрассудства глаз, — что в тот же самый день решился на то, на что не решался прежде: однако же я не настолько наивный идиот, как ты, должно быть, полагаешь, чтобы понадеяться, будто меня так просто отпустят на вытребованную волю. Таких, как я, вообще не принято отпускать, милый, поэтому я лишь попытался прощупать почву осторожной намекающей беседой. Сказал, что устал и что хотел бы отойти от дел да пожить в своё удовольствие, и наткнулся сначала на удивительно пылкое согласие, а после… После, когда я целиком и полностью посвятил себя тебе, когда ты стал единственным моим смыслом и все прочие стройные, нервные, кудрявые юноши начали выглядеть как нечто крайне непотребное и непривлекательное, сливаясь в одноликую серую массу перед моими глазами, когда ты уже практически был в моих руках — гордый цветок, дожидающийся, когда же я его сорву и унесу от скудного клочка земли, открывая врата дхармского сада — меня вдруг снова наделили нежелательным вниманием. Вызовы посыпались один за другим, и хоть я не уставал напоминать, о чём мы с ними имели удовольствие договориться и к какому знаменателю пришли, хоть я и отказывался, хоть и посылал всё к чертовой матери, впервые желая без малейшего остатка отдаться своей новой жизни и тебе одному — меня всё равно не оставляли в покое, доведя до того, что я попросту прекратил отвечать на вызовы и обращать внимание на всю паршивую почту, что они пытались мне слать. Наивно полагать, будто столь потешная малость возымеет эффект, когда ты работаешь в среде профессиональных убийц, но на время всё вроде бы снова прекратилось, на время я почти обо всём позабыл, всей своей душой погружаясь в великолепнейшее из ныне открывшихся мне искусств — выращивание тебя, божественная моя красота. Я впервые возымел возможность творить и вскармливать, а не разрушать и морить… Но и это у меня попытались отобрать в тот бесконечно проклятый день, когда мы поехали забирать — будь оно неладно — заказанное через почту барахло.
