Микель рычал, Микель кусал его плечи и шею, покрытые созвездиями гончих синяков. Микель вылизывал лицо, продолжая жадно трахать, продолжая рвать, продолжая неустанно двигаться молодым мощным хищником, и через полторы раздрабливающих минуты, доведенный до изнеможения, сломленный до самого конца и сведенный с ума своей аморальной кричащей любовью, Юа, дошедший до откровения, что раскаленное его ртом железо пахнет до невозможности восхитительно, обволакивая то языком и продолжая томно вылизывать, охотно подставляя мужчине горло и пытаясь с жадностью вбирать его член, теряя свой последний воздух — горький, как хина, и душный, как опиат — застонал, завыл, умер во внутренней кровяной судороге и, резко вскидывая наверх бедра, резко перекраиваясь во всём своём добитом существе, с гортанным хрипом кончил, извергся, залил фонтаном белых брызг одежду Микеля, свой живот, его грудь, его проступившее сердце.

Пока член продолжал сочиться медленными тугими каплями, пока где-то там, поднимаясь на дыбы, грохотали копытами железные беглые кони, пока Рейнхарт, зверея и рыча, продолжал его насиловать, скользя в разработанном нутре пульсирующим членом, пока в нёбо по-прежнему упирался угрожающий пистолет, Юа терпел, Юа всхлипывал, Юа прикрывал ресницами глаза и потихоньку расслаблялся, отдавался, томился в своей неге, меняясь лицом, стирая звериную запуганную острость, возвращая щекам румянец возлюбленного Лисом цветка и целиком, всем своим целиком спадая к его неуемным подставленным рукам…

И лишь когда Рейнхарт приблизился к разрядке, когда кровать заныла разбереженными жилами, когда в нос ударили запахи спермы, разогревшегося железа и крови, и Рейн, кончая и обжигая внутренности жаркой молочной струей, чуть ослабил хватку, позволяя мальчишке высвободить зажатые обескровленные руки — лишь тогда Юа, осторожно ухватившись за чужое напряженное запястье и вынув из своего рта покрытый слюной ствол, тихо, вымученно, но искренне прошептал, обессиленно повисая в обхвативших его тело собственнических руках:

— Идиот… Идиот ты, Микель Рейнхарт. Угрожай сколько влезет, но я и так… люблю тебя. Люблю тебя шизофренически и ненормально — как только и можно любить такого психопата, как ты. Я скорее сдохну, чем куда-либо от тебя денусь, если ты еще не понял, тупица… Поэтому не смеши меня больше, придурочный хаукарль. Не смеши…

Пальцы мужчины разжались, выронив чертов пистолет на вздрогнувшую мальчишескую грудь.

Кровать отозвалась последним протяжным скрипом…

И под обезумевшим расплывшимся золоченым взглядом, обещающим вечное покровительство и вечную, добровольно отданную жизнь, Юа, приподняв непослушную трясущуюся руку и огладив покрытую легкой щетиной горячую щеку, впервые позволил себе продемонстрировать возлюбленному кретину легкую насмешливую улыбку.

Такую простую и такую по-дурацки скомканную…

Бесценную улыбку.

⊹⊹⊹

Иногда кажется, будто после краха сумасшедшей планеты, после затушения всех огней и трёх дней темноты никогда уже не сможешь стать прежним, никогда не продолжишь с оставленного места и в лучшем случае вернешься только к началу, подтершему все воспоминания и обретенные в проигранной битве способности.

Юа знал, что так работали правила видеоигр, Юа знал, что так работали правила жизни и так работали — по крайней мере, до сих пор — правила его собственные, но отчего-то сейчас, отжив свои темные дни, повстречавшись глаза в глаза с вылезшим из-под кровати ужасом и перебив свалившихся с потолка монстров, он ощущал, что всё еще можно…

Не вернуть, нет.

И даже не исправить.

И не подлатать, не перекроить, не исцелить.

Просто принять.

Принять, объять, махнуть рукой и молча идти себе дальше с того неназванного места, с которого повелела судьба — в конце концов, ей лучше знать. Ей всегда обо всём знать лучше, и порой банальное послушание, и всегда-то присутствующее в мальчишке, а теперь еще и старательно вышкаливаемое ревностным собственником Микелем, приводило к тому, о чём раньше не получалось и помыслить: Рейн был и оставался чертовым убийцей, Рейн был, наверное, клинически опасен и психически нездоров, а он, Юа, умудрился отыскать рядом с тем не только своё место, но еще и свой — не существующий никогда прежде — дом.

Вымотанный, зацелованный, обласканный, растерзанный чужой похотью и бесконечной жаждой, которая всё продолжала и продолжала поблескивать в желтых звериных глазах даже сейчас, юноша, подтянув под себя ноги, сидел на краю постели, уже нисколько не заботясь, что на той еще недавно валялся убитый им труп — теперь сгруженный на пол и в аккуратную безучастную сторонку, — а залитые кровью одеяло-простыня и вовсе покоились рядом, грубо свернутые в тугой запутанный узел.

Он сидел, он смотрел — очень и очень внимательно, — стараясь сохранять на лице мрачное негодование, но получалась одна лишь отпечатавшаяся усталость: ушел прилипчивый страх, ушло вообще всё, и даже когда входная дверь где-то там скрипела, даже когда Рейнхарт резко вскидывал голову, прислушиваясь к каждому постороннему звуку и напрягаясь малейшей просвечивающей жилой, тут же тянясь пальцами за лежащими рядом австрийскими пистолетами — по одному на каждую руку, и оба чертовых оружия он зарядил уже на глазах у Уэльса, не видя больше ни малейшей причины таиться, — даже тогда Юа оставался безучастен, молчалив, заинтересован лишь одним вопросом — который и не вопрос вовсе, — но не знающий как заговорить, с чего заговорить и не нужно ли дождаться, когда мужчина растолкает свою поганую совесть и хоть что-нибудь скажет в гребаное оправдание сам.

Однако тот как будто бы не спешил, как будто бы тоже ни на что не решался: нервный и напряженный, он сидел на полу, поигрывая пальцами на рукоятках оружия, и, стянув с плеч рубашку, обнажая прорезанную до мяса грудь, но не торопясь ту ничем обрабатывать — потому что: — «Прежде я бы хотел сходить в душ» — и: — «И так заживет, не беспокойся», — продолжал глядеть в ответ на юнца, положив тому к ногам пару авиабилетов и еще одну — знакомую уже хотя бы общим содержимым — фотокарточку, тоже перечеркнутую сигаретной выжженной галкой.

Тишина затягивалась, Юа потихоньку становилось всё нервознее и нервознее, а лицо мужчины выглядело так, будто его либо вот-вот хватит удар, либо с секунды на секунду, замучившись терзаться этой вот паршивой игрой в молчанку, он поднимется, отковыляет на нетвердых ногах к дверям и пойдет застреливать воздушную породу, выбивая из той по десятке кварцевых душ за унцию.

Спустя еще три четверти одной-единственной застоявшейся вечности, Уэльс, так и не дождавшись от того ни объяснений, ни слов, ни иных реакций, кроме виноватого, взвинченного, переполошенного и мрачного взгляда, откуда-то хорошо понимающий, что рассиживать у них здесь времени попросту нет и нужно как можно скорее куда-нибудь валить, пока еще не поздно, наклонился.

Краем глаза уловил, как мгновенно напрягся Микель, как прищурил забегавшие собачьи глаза и нервозно облизнул нижнюю губу, сглатывая застрявший в глотке перчащий комок. Нахмурился и, стиснув в пальцах и билеты, и снимок, морщась от разрывающей боли в попользованной отвыкшей заднице, внизу живота и в растянутой пояснице, косо оглядев не говорящую ни о чём картонку, подписанную именем «Alexander Gustafsson» и датой «06.11.2014», ядовито и раздраженно спросил:

— И что? Ты грохнул его до или после того, как пропал со связи, поганый хаукарль?

Рейнхарт как будто бы вконец перекосился, как будто бы обессиленно шевельнул онемевшими губами — Юа так и не понял, успело ли дойти до придурка в полной мере то, что он уже обо всём был в курсе, или… или не успело. Скребнул пальцами по стальным затворам и, чуть потупив взгляд, оставаясь сидеть виноватой цепной псиной, пробормотал:

— После, душа моя… В последний раз я звонил тебе как раз в тот момент, когда выходил на своё чертово… дело.

На этом он замолчал, теряя обескураживающую способность постоянно пиздеть и пиздеть, и Юа, похмурившись, совершенно недовольствуясь тем, что тупой рыб просто не мог взять и рассказать всего разом, не мучая его необходимостью проговаривать каждый тошнотворный вопрос вслух, устало поторопил: