— Вот оно, оказывается, что… — с легкими задумчивыми нотками протянул тот, зачем-то проводя кончиком заигрывающего и бросающего в пристыженный жар языка по окрашенному пузырчатой апельсиновостью кружечному краю. — А я-то никак не мог понять, в чём, собственно, дело… Тема, безусловно, щепетильная и очень — даже больше, чем ты наверняка сейчас себе думаешь — любопытная для меня, но я не настолько дурак и вижу, что время для нее еще не пришло. Поэтому успокойся, мальчик мой. Пока ты побудешь Уэльсом и просто моим всяческим прелестным цветком, а когда-нибудь потом, когда настроение и степень нашей с тобой близости позволит… мы обязательно вернемся и к ней.

Юа, ни на какую близость не соглашавшийся и вообще не желающий соображать, о чём этот тип говорит, но ни разу не ожидавший с его стороны столь повальной сговорчивости и пресловутого понимания, к которому он вообще, в принципе, не привык, в ответ ему так просто и так глупо не нашелся, что сказать, а потому опять отвел разбередившийся от смятения взгляд, принявшись методично отдирать от скорлупы прилепившихся мертвых моллюсков, которые от всего этого волнения уже не то чтобы лезли, но в рот запихивались, собираясь на дне желудка тяжелой и неприятной сводящей массой.

Вокруг мерцали отогревающие пугливые свечи, налипал на кожу, одежду, дерево и волосы теплый и плотный дубовый полумрак. Вещало то затихающее, то снова просыпающееся говорливое радио, намеренно настроенное на добивающую любовно-подушечную лирику, а Микель, покоряющий не настойчивостью или одержимой требовательной силой, а выбивающей пол из-под ног деликатностью и какой-то совершенно безумной, незнакомой прежде Уэльсу заботой, снова и снова трепался, отпивая неспешными глотками свой душный апельсиновый эль.

Он болтал что-то об истории этого места, рассказывая, что Кексом оно называется как раз-таки потому, что когдато на этом клочке земли стояла фабрика по производству бисквитного печенья. После, отыскав заброшенное сладкое убежище, самые именитые, бесстрашные и попросту выжившие из ума архитекторы Рейкьявика, подыскивая будущему хостелу владельца, принялись работать над его дизайном, выискивая древнейшую, непостижимейшую атрибутику на всемирных блошиных рынках и подпольных мексиканских базарчиках, по антикварным лавкам старой барахольщицы-Европы и никому не нужным крысино-мусорным развалам.

Он болтал о самой Исландии, о том, как когдато давным-давно сюда высаживались первые драконьи викинги, находя на своем пути преспокойно бытующих еще более первых кельтов, откуда и рождался вечный панический спор двух нынешних несогласимых народов о том, кем все-таки были их далекие-далекие нулевые предки и от кого здешние миряне ведут свой удивительный род — от фееричной цветочной Дану, связавшей жизнь с колоритным Богом-Оленем, или от гномоподобного и сварливого, но повсеместно возлюбленного громовержца-Тора, который, поговаривают, любил иногда и что-нибудь этакое, шерстяное да спицевое, повязать.

Он болтал, шептал, рассказывал, говорил, голос его разливался крепким коньячным ликером по раскупоривающимся воздушным порам и выливающимся наружу подтаянным чувствам, и разомлевшему Уэльсу сумеречно думалось, что сам он вот-вот сойдет с ума, вот-вот потеряется и попросту прекратит быть, если что-нибудь не вытащит его отсюда, если всё это затянется хоть еще на пять оборванных минутных пролетов, если…

Если, если, если…

Когда в черном дверном проеме снова появился знакомый уже улыбающийся официант, ловко несущий в каждой руке по внушительному башенному сооружению из блюд, тарелок, мисочек и чашечек, Юа, только-только молящий прежде не признаваемого Господа о помиловании и избавлении, вдруг, погрузившись в очередной апельсиново-дубовый сон, слишком запоздало сообразил, что…

На самом ведь деле уже совсем почему-то никакого избавления…

Не хочет.

Не хочет он чертового ненужного спасения, не хочет разрыва и побега, не хочет разрушенного с дребезгом колдовства, не хочет перечеркнутой руны-гальдраставы, зачем-то выпавшей по его долю из холщевого мешочка подсушивающих небесных асов, а хочет он…

Хочет…

…всего лишь, и дальше вслушиваясь в разливы живого, богатого на безумные эмоции голоса, то сползающего до прошивающей насквозь глубокой хрипотцы, то поднимающегося до хребтовых вершин зализанного снегами Кверкфьедля, тихо и безнадежно, но так завораживающе и бесконечно сладко…

Тонуть.

========== Часть 5. Солнечный Странник ==========

У Элис нет ни семьи, ни друга, да только горе ей нипочем —

Она сама себе и подруга, и вечный странник, что обречен.

Она сама себе шьет наряды, каких во всех краях не сыскать,

И те, кто может сравниться рядом — то короли или просто знать.

Но Элис знает, пройдут закаты, пройдет свой круг вековая хворь,

И выйдет к ней в золотистых латах король земли и небесных зорь.

Он заберет Элис в путь-дорогу, он даст ей новый, смешной венок,

И он полюбит, хоть понемногу, чтоб оказаться у ее ног.

Он станет верным, спокойным мужем, она — ревнивой, смурной женой,

И ей весь мир уж не будет нужен, когда вся жизнь поменяет строй.

Всё Элис знает. Сама гадала. Сама чертила к нему пути.

Осталось чуточку, совсем мало. И он сумеет ее найти.

Матвей Снежный

— Что за дикую дрянь ты там себе заказал…? — хмуро, но при этом и самую чуточку неуверенно буркнул Юа, стоически, пусть уже и относительно мирно, подгрызающий всё новые да новые удила и вензеля, незаметно накидываемые на ретивую голову отточенной до скрытных махинаций Рейнхартовой рукой. — Разило от нее так, что… не представляю, как кто-то в здравом уме мог хотеть это жрать… хотя ты как раз таки и не в здравом, и вообще не в уме, так что всё в самый раз…

Они то брели потаенными тихими улочками железно-спальных районов, за окнами которых растекалась желтая жижа блещущего в скопившихся каплях топленого света, то вдруг выходили на прямой отрезок омытой всеми ветрами набережной, где небо, подчиняясь переменчивому норову сталкивающихся климатов и вулканических островов, втянуло в себя разгулявшиеся злокозненные дожди и выбросило на кучевое брюхо пару болезненно-бледных звезд, которым Юа, правда, не поверил всё равно — неподалеку, очень даже приметные, толпились массовитые тучи, и попахивающий ураганом ветрище, хохочущий трескающимся от переполненности океаническим пузырём, то и дело щипал те за курчавые бородки, привлекая незадачливо подчиняющееся стадо всё ближе и ближе к теням капельку загулявшихся путников.

Микель, до сих пор продолжающий удивляться нечастым просветам, за которыми мальчишка — уже через пять секунд вновь с остервенением ударяющийся в три и еще семьдесят три скандала — относительно по-человечески к нему обращался, рассеянно хлопнул набухшими от собранной сырости ресницами. Небрежно стер с тех ребром ладони набежавшие слезы, поежился под пахучим и мокрым воздушным потоком, нещадно толкнувшим в промерзшую спину, и, удобнее и надежнее перехватив тощую тушку очаровательного отыгранного — пусть, стало быть, и сугубо временно — трофея, добродушно и охотно отозвался:

— Оно называется хрутспунгур, моя радость; надеюсь, я ничего не путаю — не так-то, к сожалению, просто безошибочно запомнить всяческие забавные изыски здешнего слога. Одна неправильно произнесенная гласная — и на выходе получится нечто совсем уж… неприлично неудобоваримое. Впрочем, не суть. Хрутспунгур — это весьма своеобразное, но, бесспорно, любопытное блюдо, коим я имею привычку периодически тешить свое унывающее да скучающее гурманство… Что важнее, неужели же я просчитался и ты тоже хотел его отведать, мой дивный цветок? Быть может, нам стоит вернуться и исправить это упущение? Я ведь, возможно, вполне опрометчиво, а вовсе не трезво решил, что мальчику твоего возраста навряд ли придется по душе нечто… настолько зрелое, пусть и вполне аппетитно разложенное на чудном раритетном серванте. Вкус к таким вещам, как говорится, приходит с годами, а ты пока еще слишком юн, прелестный мой, чтобы…