Наверное, мокро — где-то там, далеко-далеко на дне внутреннего пересохшего озера, — и юноша, боясь показать слабину, которой и испытывать не должен был, осторожно приподнял глаза, встречаясь с глазами Рейнхарта, чтобы тут же услышать это невозможное и совершенно сумасшедше бесцеремонное:

— Зато теперь ты можешь обнимать всю ночь напролет меня, — Его Величество, изреча свою вальяжную щедрую мысль, просияло, улыбнулось и, перегнувшись через пень, дабы поцеловать ладонь притихшего мальчишки, а другой рукой полезть в вязаную шапку, проговорило еще более тихое: — Но если когда-нибудь вдруг появится желание потискать игрушку — мы обязательно это устроим. Только скажи, душа моя, и я скуплю для тебя весь мягкий плюшевый дом, в котором всегда отыщется, что утащить с собой постель и к чьему пушистому боку прижаться поздней холодной ночью, если…

Как будто резко спохватившись, как будто бы переступив ногой через броский оранжевый буй, плещущийся на волнах промышленной грязной речушки, Рейнхарт вдруг замолчал, напуская на лицо чуточку серый, чуточку нервный след, но пока Юа пытался понять и спросить, пока глотал свою тревогу и молился на заброшенную в глубину шапки паршивую карточку, гребаный хаукарль уже успел в ту пролезть, успел высунуть на свет белую бумажку и, выдавая неестественно бодрую улыбку, заметая всё обманчивой пылью, сбивчиво прочел:

— «Что это за чертов пень, который ты притащил»? — Обомлело хлопнул глазами. Еще более обомлело поглядел на пень, на Уэльса и, хохотнув да пробудив к жизни новую пахучую сигарету, насмешливо протянул: — Право слово, юноша, и на что ты только тратишь свои бесценные вопросы? Ты же мог и так меня об этом спросить. О пне. Уверен, что хотя бы этого ты мог и не стесняться. Но, впрочем, я искренне рад, что вопрос мне достался хотя бы не мой собственный.

— Хватит паясничать, — угрюмо ощерился мальчишка, невольно меняя позу и подтягивая к подбородку острые ослабшие колени. Поерзал. Придвинулся ближе к пню, огладив одной ладонью шероховатый мертвый сруб. — Отвечай давай. Уж извиняй, Тупейшество, что интересуюсь пнями, а не длиной твоего паршивого члена.

— Да без проблем, сокровище мое. — Сигарета разгорелась отчего-то непривычно ярко, вспыхнула облаком березового пепла, сложившегося над головой буйного и пьяного Короля Меркуцио, выбравшегося со страниц старой пыльной Вероны. Улеглась на кончиках волнистых прядок, сложилась глумящимися тенями, и Юа, не вытерпевший очередной тревожащей трансформации, уже с отведенным в сторону взглядом услышал отчасти интересующий его — пень-то выбрел из загадочного подвала — ответ: — Я привез его с собой из славной страны-России.

— Из России?! — удивленно вскинулся мальчик, разом забывая и про гребаные тени, и про подвалы, и про всё остальное еще. — Какой-то сраный пень?

— Из маленького городка Рославля, если точнее, но да. Ответ положительный, золотце.

— И что, ты, как последний псих, всю дорогу тащил его на себе? Из Рославля? Паршивый пень?

— Ну зачем же сразу на себе? Не на себе, конечно же, а на самолете, — весело хмыкнул Рейнхарт, щуря довольные кошачьи глаза. Он всегда рисовал его, это чертово довольство, если вдруг умудрялся удивить обычно хмурого мальчишку, чтобы зимние зрачки пропустили сквозь лёд немного недоверчивого циничного солнца. — А после и в промежутках — на таком чудесном изобретении нелюбимого мной человечества, как такси.

— Нахера?

— «Нахера» — это ты про такси? Или про самолет?

— Да нет же, идиот! Про пень твой несчастный! Нахера тебе было тащить с собой какой-то сраный… сруб? Кусок тупой деревяшки? Более того, тебе что, вот так просто позволили его перевезти? Через границу? Блядский деревянный труп?

— А почему бы и не позволить? — мужчина непонимающе вскинул брови. — Ведь это всего лишь пень, душа моя, ты сам вот сколько раз уже это повторил. На пни, если ты вдруг думаешь сомневаться, никакие таможенные правила не распространяются.

— Но… — Юа не понимал. Совсем. Нисколечко. — Но это же… странно! Ненормально это… Это же, ебись всё конем, пень!

— Пень, само собой.

— И чем сраный российский пень отличается от пня исландского? Почему ты не мог срубить себе его здесь, вот хотя бы угробив одну из своих чертовых елок? Потому что их тебе жалко, или что?

— Во-первых, — деликатно откашлявшись, со значением заявил Микель, — я никого не гробил. На тот момент, как я его нашел, пень уже был просто пнём — весьма в плачевном состоянии и с проблемой подгрызающих его насекомых, — и мне оставалось только выкорчевать его да увезти тихо-мирно с собой прочь. Пока не нагнали да не отобрали. Во-вторых — это не простой пень, а весьма и весьма особенный. Доводилось мне слышать, что во времена, когда этот пенёк еще был большим и сильным ясенем… — всё-таки ясенем! — огорошено поразился Уэльс, — от ствола его отстегивала ветки сама тамошняя людоедная ведьма, бабулька Ягулька, кажется, дабы вырезать себе из тех метелку и верное летучее помело. Каждую оставленную рану она смазывала сливочным маслом, выдоенным из-под черной коровы о трёх ногах да четырех рогах, вырождающую живых золотых телят, и на следующее утро ветки вырастали обратно. О дереве том на всю округу ходили завораживающие дух легенды да сказки, на дерево то все сходились посмотреть, а потом вот… Потом, к сожалению, его просто срубили, этот прекрасный ясень.

— И почему же он не вырос наутро вновь, раз он у тебя такой волшебный? — ехидно фыркнул юноша, по горло замученный всеми этими чертовыми осатанелыми байками и вообще ничего, в принципе своём, не знающий ни о России, ни об Алжирах, ни об иных странах-городах, о которых постоянно трепался всезнающий дядюшка лис. Именно это его невыносимое позерство злило, именно это его позерство бесило, потому что Уэльсу тоже хотелось увидеть то, на что насмотрелся в своей жизни сумасшедший мужчина, и от этого диссонанса восприятие получалось скомканным и сумрачным, точно вышедший из-под кальки очередной уродливый трафарет, когда внутри всё еще хотелось чего-то до тошноты настоящего и своего.

— Потому что спилила его не Баба Яга, глупый, а какой-то левый приходской дедок. Для церковной растопки и себе на огонек, чтобы лапти, медведя да водочку разогреть, — то ли издеваясь, то ли как-то так слишком не издеваясь, проговорил хаукарль. — Сливочного масла из-под черной коровы-то у него не было, вот волшебный ясень и не вырос. Понимаешь, как это было устроено?

— Нет, — честно признался Уэльс. — И понимать не хочу. Чем дальше — тем страшнее, придурок ты такой. И как ты только всё это о нём узнал, об этом ебучем пне?

— О, это легко! — просияло Его солнечное Тупейшество. — Однажды темной бесхозной ночью, когда мне оказалось совершенно некуда подеваться — постоялых домишек в тех краях не водилось, — тот самый приходской дедок и впустил меня к себе обогреться, вместе с лаптями да водочкой — медведь, стало быть, в тот вечер к нему не пожаловал. Так он охотно и так ладно говорил — а по-русски я кое-что да смыслю, долг работы и всё такое прочее, что случается в жизни, — что не смог я не поинтересоваться, где же и в каком лесу это чудо-дерево спит, и он — ты только представь! — немедля мне сей волшебный секрет поведал. Выпил еще бутылочку. Уснул. Крепко уснул — я проверил. Ну а ко мне же пришла подруга-бессонница, диво-дерево никак не оставляло в покое, и, оставив дедку кой-какую бумажную благодарственность за отзывчивое сердце, отправился я на поиски чудо-пня. Найти его оказалось непросто, но к рассвету всё-таки получилось: и описанная оградка стояла на месте, и табличка имелась, и муравьишки вот по ногам удивительно злобные закопошились. Осмотрелся я, вырыл пенёк из земли да тихенько унес с собой, пока его до конца не выкорчевали. Или не сгрызли. Спас, милый мой юноша, если в двух словах. Вот поэтому он теперь и с нами.

— Украл, ты хотел сказать. И не надо в двух, одного достаточно, — злобно прошипел Юа, извечно бесящийся на то, что хаукарлистый придурок просто-таки наотрез отказывался называть вещи своими чертовыми именами. — Если украл, так и признай. Тебе что, слабо, что ли?