— Ничего больше, — сатанея и одновременно стихая от чертового внутреннего напряжения, отдающегося в голове растревоженным гулом, отрывисто пробормотал Уэльс, мазнув по поверхности пня расфокусированным взглядом. Он отчаянно, со всей доступной ему изворотливостью пытался отыскать хоть какой-нибудь намек на лазейку, но изворотливости в прямолинейном сердце более чем не хватало, и лазейка стремилась прочь — вот как чертов Бильбо Бэггинс верхом на угнанной винной бочке стремился прочь от Владыки эльфийского Леса. — Никаких хороших черт в тебе нет. Не знаю я!
— Ну, ну, мой милый крошка, так ведь нельзя. Давай, попробуй усмирить свой дивный острый язычок и хоть немножечко погреть меня. Неужели тебе настолько сложно сказать и что-нибудь хорошее? Хоть что-нибудь? Всего одно слово, свитхарт, и я оставлю тебя в покое. Я знаю, что, быть может, и не заслуживаю этого, и забота о тебе у меня получается из рук вон отвратительной, но я стараюсь вкладывать в то, что делаю, все свои силы, котик. Я действительно стараюсь стать тем, кто сможет понравиться тебе больше, нежели нравлюсь я нынешний. — Гребаный садист по ту сторону пня успокаиваться не желал. Вот просто не желал, и всё. Ерзал, подскребывался, подтягивался ненароком ближе, всеми своими ужимками пытаясь заглянуть в перекошенное стыдом и смятением восточное лицо и вместе с тем томясь таким блядским умирающим нетерпением, такой драмой подыхающего во льду да на морозе лебедя, что… Что Уэльсу становилось откровенно тошно. Откровенно совестно. Откровенно стыдно. За самого, черти его всё забери, себя. — Скажи же мне уже хоть что-нибудь, я прошу тебя…
— Не хочу! Не могу! Не знаю я… Отстань ты от меня! И вообще, сука, ты играешь не по правилам — не помню, чтобы ты говорил, что можно вот так вот придалбливаться с хреновыми расспросами, скотина! С какого хера? Я ответил, и отцепись, вытягивай свой собственный вопрос!
— Не говорил, — честно признался Рейнхарт, по обыкновению игнорируя всё то, что проигнорировать желал. — Но у нас иначе, кажется, не получится, поэтому правила придется несколько… не изменить, конечно, но дополнить. В обязательном порядке. Нет, я, конечно, догадывался, что с тобой, душа моя, легко не получится ничего и никогда, но всё еще пытался надеяться на некоторое — с твоего позволения, даже если ты не позволяешь — чудо… Мы же договорились играть честно, помнишь? И что же мне еще остается делать, если ты пообещал, а сам теперь пытаешься нарушить даденное сгоряча слово столь некрасивым способом? Это тоже, между прочим, не по правилам. Поэтому вот теперь и расплачивайся за так называемое «штрафное очко».
По голосу — хрипло-сладкому, смоченному сухостью и желудочной желчью — чокнутый лис показался вдруг даже не столько сердитым, сколько и впрямь… разочарованным, и Юа, подавившись засевшим в глотке горьким дубовым желудем, который на вкус как глоток сокрытой в темноте водки, настоянной на мясе тухлой ядовитой гадюки, а после отпития оставляющий во рту долгое послевкусие сырости, отдающей чешуей еще более мерзкой, чем рыбья, просто и ослабленно простонал.
Подергал в пальцах огрубевшую боковину сраного лихолесского пня, невольно отодрав от него кусок поросшей жухлой зеленью коры. Рассеянно повертел тот в пальцах и, выхватив из расплывающегося перед глазами полукружья призрачных оконниц кончик подгорающей сигареты, занавесившись челкой, убито пробормотал, обрывая уже наконец череду проклятого кактусоедства:
— Дядюшка Микель может быть… и ничего… сильно… ничего… Если только не пытается… чего-нибудь… особенного мерзостного… натворить… Когда пытается — он последняя мразь, учти.
— Но ты ведь всё равно её, эту последнюю мразь, всегда прощаешь, милый мой котенок? Всё, что она делает, она делает для тебя, пусть и пока что получается плохо, а тебе из-за этого трудно её понять, — послышалось надтреснутое, взволнованное, но, блядь, самоуверенное.
Всё равно самоуверенное.
— Прощаю, — устало буркнул мальчишка, мысленно впиваясь в гадостливые лисьи пальцы острыми зубами и пытаясь те к чертовой матери отгрызть, чтобы хотя бы так, чтобы хотя бы несуществующей обманчивой отрадой.
— И поступаешь милосердно и правильно! — тут же поспешила заверить хренова наглая рожа. — Потому что дядюшка Микель любит тебя, мальчик, и если и делает что-то неудачное, то делает это не со зла. Но как насчет этого твоего прелестного многообещающего «дядюшка Микель может быть ничего», загадочная светозарная звезда? Ну-ка, не таись, расскажи мне поподробнее.
Юа простонал еще раз — вымученно, седо и понуро.
Вместо куска сраной коры, которую продолжал и продолжал ощупывать да оглаживать подрагивающими подушками-ногтями, случайно выдрал…
Присобачившийся к стволу…
Бледный скрюченный гриб.
Не сыроежный даже, а вот второй, поганочный, с жучиным трупом.
В смятении и ужасе повертел тот в брезгливых пальцах, покосился на не замечающего ничего увлеченного мужчину и, осторожно — честно вот тоже — водрузив на пнище рядом с полоской коры и открытой зачитанной карточкой, начав собирать этакую коллекцию отпетого неудачника, попутно — помощью заколдованного грибного духа — решил, что пора сделать вид, будто голос его откинулся, отмер, ушел в могилу, а потому и сказать он совершенно ничего больше не сможет.
Не сможет, понял, сучий Микель?
Жалко только, что сучий Микель был редкостным врожденным тупицей, а редкостные — да и самые обычные, самые распространенные тоже — врожденные тупицы этого прекрасного «this man here is dead, do not disturb him anymore» не понимали.
Совсем, вообще и никак.
— Юноша… А, юноша? Юноша-а… Ну что же ты, свет моих развратных очей? Я ведь не отстану, к сожалению, пока ты не откроешь мне навстречу свой ротик. Юноша! Ну-ка, пошевели язычком, назови моё имя. Что с тобой происходит, сладкий? Нервный срыв? Временный провал в памяти? Быть может, тебе нужно в немедленном порядке помочь? Ю-но-ша! Ю…
— Заткнись! Заткнись ты уже, падла! Сейчас, сволочь такая, я тебе скажу! Скажу, понял меня? Только закрой уже свою страшную пасть и прекрати вопить! Иногда его, этого сраного ублюдка, паршивого хаукарлистого дядюшку, хочется оттащить за шкирку от очередного дерьма, которое он с голодными глазами углядел, и… и… — с приступом и присвистом, как последний жалкий эпелепсичный астматик, выговорил дрожащими губами Уэльс, — и обнять… твою мать… наверное… Потому что он умеет пускать пыль, этот вшивый Король, и казаться несчастным-жалобным-сука-милым, пусть ни черта жалобного и несчастного в нём уж точно нет! А иногда — что намного чаще — хочется схватить чертов пень и размозжить тем ему тупейшую башку. Но… но всё равно он, мерзостный гад… уже привычный, наверное… Родной, как… как гребаный… гребаный вот… прыщ. Нарост. Язва на заднице. То есть что хочешь делай, а задницу без язвы уже не унесешь. Если унесешь — хлынет рекой сраная кровь, разорвет паршивое мясо и нахуй бы это надо.
Он договорил, он заткнулся, он чуть не сдох от стыда и трясущихся героиновых рук, поспешно спрятанных за баррикаду из проклятого подслушивающего пня. Точка, абзац, эпилог, рассказ завершен и позабыт, и пусть только гребаный лисий сын, гребаный костный нарост, гребаный язвенный выродок попробовал бы открыть свою варежку и еще что-нибудь лишнее вякнуть — он бы всё-таки этим плесневелым гребаным пнём получил.
Получил бы, и всё тут.
Правда вот…
Язвенный выродок не ответил.
Не вякнул.
Рта не раскрыл.
Почуял, что ли?
Поглазел на мальчишку как будто бы в немом изумлении — даже сигарету изо рта потерял, и, подскочив, когда та свалилась на колени да прожгла алым зубом штанину, отряхнулся да воткнул ту обратно между выбеленных зубов. Улыбнулся отчего-то — хотя Юа был уверен, что ничего особенно хорошего он и близко ведь не сказал. Расплылся физиономией потекшей влюбленной жабы с Графства Озабоченных Болот и даже вот квакнул, даже поиграл на пнище скользкими лапами-перепонками, с надутым своим зобом потянувшись за шапкой, выуживая на свет самый первый попавшийся листок.
