— Да где это сраное чувство-то?! — вспылив, огрызнулся Уэльс, сжимая в кулаках пальцы и думая — пока покорно плелся обратно за лисьим гадом в гостиную, — что не испытал бы во всей своей жизни большей радости, получи он сейчас безнаказанную возможность запустить этим хреновым пнём придурку по башке, выращивая на той пень новый, особенный… Шишечный вот. Породистый. Редкий-прередкий. — Где хоть какое-нибудь сраное чувство меры, если ты себя извечно в короли пихаешь, а?!
— А вот хотя бы там, что я подчеркнуто выразил перед тобой тот факт, что сидеть на троне намереваюсь тихонечко, непрозорливый мой принц! Тихонечко, понимаешь, милый? Это ли не интеллигентство? Ты вот всё носишься, негодуешь, устраиваешь склоки и нарываешься на новые да новые дуэли, а я себе мирно попиваю бергамотовый чаёк, жую королевские кексы с черничным сыром и стараюсь никому не доставлять лишних неудобств.
— Нет! Это наглость, зажратость и откровенное издевательство, хренов ты… мародер! Мародер, слышишь?! Это никакая не мера и никакое не чертово интеллигентство — просто тебе банально лень оторвать от подушки жопу, чтобы что-то для кого-то решить в своём же гребаном государстве. И не высовываешься ты лишь потому, что иначе заметят и обязательно куда-нибудь припекут, скотина!
— Слышу, душа моя. Я всегда очень хорошо тебя слышу… Но зачем же так холодно, будто ты у меня отныне не живой чудесный мальчик с теплым сердечком, а мстящий заснеженный лондонский дух, и зачем же так грубо, в самом-то деле…? На что такое ты снова сердишься?
— И правда, на что? — передразнивая чертовы тягучие дифтонги да лая хриплым пёсьим баритоном, выплюнул Юа, в сердцах и с ругательствами усаживаясь на предложенное место на полу и сцепляя замком и колени, и руки на груди.
Поворчал, покусал побаливающие губы, покуксился и, глядя на то, как Рейнхарт, продолжая потерянно, но всё еще нагло мурлыкать, куда-то там вновь уползает, возвращаясь меньше чем через минуту с кипой бумаг, шариковыми ручками да ножницами в зубах, настороженно ошерстился, ожидая, что его этими самыми ножницами сейчас непременно…
В общем, что-нибудь этими чертовыми ножницами попытаются нехорошее сделать, просто потому что на генерацию хорошего сучий лисий сын был не способен принципе.
Правда, ничего ему резать-царапать-протыкать не стали, а стали вместо всего перечисленного…
Просто и тривиально стругать чертовы картонки-листы, выпиливая из тех кривоватые неравномерные прямоугольнички, небрежно сбрасываемые в общую подтянутую кучку.
Юа не предлагал ни помощи, ни содействия в добрых волонтерских начинаниях, а потому — взвинченный до пружины и ежистый до дикобраза — только сидел, смотрел, недоверчиво дергал уголком рта, готовясь вот-вот обрисовать презрительный оскал, и, кутаясь в накинутую на плечи песцовую шкуру, продолжал таращиться, как мужчина, сотворив карточек этак общей сложностью шестьдесят, отложил ножницы в сторонку и протянул вдруг примерную половину ему, угощая сверху половиной же цветных ручек и обласкивая добродушнейшей из припасенных в арсенале улыбок.
— А вот так и играть, краса моя, — довольно промурлыкало Его Тупейшество, срывая с ручек колпачки, расписывая стержни об уголки карточек и, нетерпеливо что-то на тех тут же выписывая, попутно поясняя: — Берешь клочок и записываешь на том ровно один вопрос. Любой вопрос. Любой сложности, любой длины, любого построения и всего остального любого тоже. Но будь осторожен в своих претензиях, ангел мой — после того, как мы закончим, все карточки окажутся сброшенными в одну кучу, и может статься так, что на твой вопрос придется отвечать как мне, так и тебе самому, но… На самом деле я бы посоветовал тебе ни о чём лишнем не думать и просто писать то, что тебя больше всего волнует, или то, на что ты хотел бы получить честный ответ, иным способом тебе недоступный. — Поглядев на скривленные недовольные мальчишеские брови, мужчина, фыркнув и протянув через лесной пень руку, дабы потрепать дурашливого котенка по руке, поводил в воздухе новой карточкой — две он к тому времени уже заполнил, поспешно повернув те пустой рубашкой вверх — и, ласково прищурив глаза, пояснил еще раз: — Только задумайся на секундочку, какой это замечательный шанс узнать то, что тебя волнует, но что ты не решался, быть может, спросить в иной ситуации.
— Да о чём ты всё, я не понимаю…?
— О том, мой недогадливый принц, что я буду просто-таки обязан ответить на любой твой вопрос, даже если он ни разу не придется мне по душе. Правила вынуждают ни в коем случае не лгать, поэтому это будет почти то же самое, что сходить к бабке-гадалке на прием, только намного лучше — я-то тебе проклятий не напророчу и платы никакой не возьму.
— А ты не врешь? — вроде бы насупленно, но уже более-менее заинтригованно пробормотал Уэльс, прожигая мгновенно повеселевшего мужчину подозревающим во всём на свете взглядом. — Откуда я могу знать, что ответ будет не подставным и что ты скажешь мне правду, хаукарль?
— Ниоткуда, — понимающе кивнул тот. — Но я даю тебе своё слово и клянусь карточной душой, что не обману и не проведу, отвечая так, как оно есть на самом деле… если, конечно, ответ на твой вопрос окажется мне известен в принципе. Это как пиратский кодекс, котик. Тебе знаком пиратский кодекс? Нет? Тогда просто поверь, что суть его такова: никто никого не предает и всё держится на одном лишь доверии и заведенных старых устоях, потому что держаться в кругу тех, кто попросту не принят законом, больше совершенно не за что. Если нарушишь кодекс — случится бунт, а бунт — это всегда новые люди, новые жертвы, новая кровь и… В общем, слишком поздно бунтовщики приходят к пониманию, что, может, оно вовсе и не было им нужно. Единственное условие платы, которое, я надеюсь, ты понимаешь и без меня, таково, что игра эта не в одни ворота: хочешь или нет, но ты будешь вынужден отвечать мне так же, как буду отвечать тебе я, что бы меня ни заинтересовало. На сей раз ты не сможешь уйти или отвертеться, не сможешь сказать, что не хочешь говорить, не сможешь — я прошу тебя не смочь и позволить мне довериться тебе — солгать, и… Ради одного этого — я открою тебе всё, что ты только захочешь узнать, возлюбленная моя Белла.
Юа, помешкав, кивнул — то, что в этой чертовой игре работает реверсия, он понимал прекрасно и до того, как Рейнхарт раскрыл свой рот. Точно так же как понимал и кое-что… еще.
— А если вопрос, который я хотел задать тебе, попадется мне самому? Что делать тогда? Почему нельзя просто обменяться этими сраными карточками, чтобы не было лишней путаницы, и отвечать тогда уже по очереди?
— Мне нравится твоя заинтересованность, свитхарт! — оживленно прицокнул лисий мужчина, в довольстве посасывая кончик пестрой лиловой ручки. — Но, боюсь, что так делать всё-таки нельзя: понимаешь ли, отчасти это игра на удачу. И если вдруг на одной из карточек затесается захладелый нежеланный вопрос, вызывающий у отвечающего некоторые, м-м-м… определенные сложности, то, погружая тот в общую стопку, мы оставляем друг другу шанс во избежание: если я вытащу то же, что и написал, я буду вынужден попытаться ответить за тебя — выдвинуть предположение, так сказать, и если попаду с ним в точку, то ты тоже окажешься вынужден это признать и хотя бы парой слов дополнить завертевшуюся тему. Но если угадать не получится — пытка закончится, и мы перейдем к следующему вопросу. Попытка для везения всего одна, душа моя, и, думаю, это не может тебя не радовать, верно? Если же изначально всё разделить по строгости и порядку — то у нас попросту не будет шанса на увиливание, мой мальчик, а ведь это неприкосновенная часть любой игры. Думается, ты бы тоже хотел иметь возможность не отвечать на то, что вдруг не придется тебе по душе, разве я не прав? Вдруг — только например — мне придет в голову спросить, какой размер члена ты бы предпочел у меня видеть, сладкий?
Юа, помешкав, снова нехотя и чуточку озлобленно кивнул: ясен пень — вот прям как этот блядский пень, яснее просто некуда, и, может, от ясеня как раз таки и отошедший — какими, вероятнее всего, окажутся вопросы идиотской акулы, и так же трижды ясен пень, что он отдал бы многое, лишь бы не позориться и не говорить всякого дерьма про члены-задницы-еблю-изврат, которое говорить — юнец орущей печенкой чуял, — скрепя сердце, придется.
