— Рассказать, удивительная моя душа? Ты действительно хочешь, чтобы я… О, в таком случае пеняй на себя! Я заболтаю тебя до того, что твои прелестные ушки начнут болеть, устав меня слушать! Итак, с чего бы нам начать? С истории про самый редкий в мире язык, на котором ныне говорят только два человека, искренне друг друга ненавидящие, или про бухту Рыжей Бороды, что приючает в себе каждый год сбивающихся в стаю белых акул? Про особенный медовый кофе, заваренный рождественским утром Снусмумриком — кстати, тебе известно, кто это? Нет? Тогда, быть может, мне лучше стоит рассказать про него? Или про пророчества Аделаиды Ленориан, забытой французской сказительницы, ловко играющей с истинными — мне так привыклось думать — картишками-таро? Или вот, вспомнилось вдруг: перед самой первой нашей с тобой встречей я бывал в славном городе Алжире и слышал там историю об ангеле Давиде, что осенял крылом всех, кто только проходил по его площади, задавая каверзный сердечный вопрос…
Юа слушал.
Не вникая, что там сумасшедший человек выбалтывал и выбалтывал, он его просто слушал, полуслепыми глазами вглядываясь в застывшую вдалеке свалку выбеленных скал, и, в накрывающем колдовстве всё больше веруя, что Рейнхарт — вовсе даже не Рейнхарт, а заговоривший с ним приблудившийся сбрендивший пёс, зарывался в уютную шерсть на начавшем греться загривке, представляя в образе непонятного гармониста-Снусмумрика, перенявшего на себя первенство беглого обрывистого рассказа, желтоглазого идиота с лисьим хвостом, сидящего в такой же желтой палатке и глядящего на вековечные крушины поскрипывающих в ночном пиру грабов…
Белый снег, раскрывая наизнанку лодочки-ладони, продолжал и продолжал валить, сменяя бурую осень непредвиденно ранней зимой.
⊹⊹⊹
— И почему мы тут торчим…? — непонимающе пробормотал Уэльс, с оттенком вымотанного бессилия и легкой тревоги поглядывая на возвышающегося рядом мужчину, уткнувшегося пустым взглядом в чертову входную дверь, но никак не спешащего ту открывать.
Им обоим было холодно, у обоих отмерзали руки и ноги, оба ершились пролитой телами кровью, но Рейнхарт, который вообще одна рубашка-брюки-хвост, всё стоял да стоял, щеря зубы и морща на переносице брови, будто дверь от этих его махинаций должна была неминуемо распахнуться сама, демонстрируя последний за отгремевший Хэллоуин расчудесный фокус — внутренние стрелки Уэльса перевалили уже за два или три часа близящегося утра, а это означало, что в права почти-почти вступил Ноябрь, и Канун Мертвецов потихоньку растворялся во вчерашней тыквенной мгле, открывая уже совсем иные окна и дороги.
— Да я вот…
— Да ты вот?
— Немного с запозданием сообразил, что пальто-то потерялось, душа моя… — растерянно и даже капельку пристыженно пробормотал глупый лисий пёс, старательно избегая встречаться с подозрительно щурящимся мальчишкой глазами.
Замолк.
Пожевал губу, слизывая с той пепел выкуренных еще в адовом доме сигарет.
Сколько ни стоял, заговорить дальше так и не сподобился сподобиться.
— И? — недовольно поторопил Юа, откровенно уже мечтающий о том, чтобы забраться внутрь, укрыться всеми найденными одеялами, зажечь повсюду свет и убраться нахер с этой чертовой улицы, которая точит-морочит-хохочет, вихрясь за спиной составами призрачных ревущих поездов. — Выражайся ты нормально! Или еще лучше — просто впусти нас в дом и там сходи с ума сколько и как влезет!
Рейнхарт, кажется, откровенно и постыдно проскулил. Поскребся пальцами о суровую черствосердную дверь, глухую к его отчаянным пылким чувствам, и, приложившись о ту лбом, тихо и вконец убито пробормотал своё страшное признание:
— А ключи как будто бы остались в кармашке, понимаешь…
Всё, всё, приплыли, приехали: на гребаную авансцену, раскинувшуюся перед внутренними глазами мальчика-Юа — после общения с лисьим пройдохой ставшего весьма и весьма богатым на воображение, — вышел пьяный пошатывающийся клоун, хихикнул тупейшим голосом и, покрутив в руке топором, которым должен был швыряться в публику или там запертую в пустую коробку бабу, со злободневным проклятием всадил тот себе в башку, взрываясь эйфорией красной пожарной крови.
— Вот… блядь… — в сердцах выдохнул Уэльс, невольно перенимая заразную эстафету и тоже вот послушно упираясь в чертову дверь лбом, впрочем, даже не надеясь, будто та смилостивится и приотворит игривую щелку, как уличная проститутка перед кавалером — нижнюю юбку. — И что теперь делать?
— Ну…
Юа искренне не знал, что чокнутый мужчина собирался сказать, но на всякий случай решил предупредить, злобно выпячивая передние зубы этакой белкой-упырицей и угрожающе поигрывая в снежном стеклянном воздухе ознаменованными опасными коготками пальцами:
— Я не собираюсь здесь торчать всю ночь и мерзнуть, пока не сдохну, идиот ты такой! Что хочешь делай, но открывай эту паршивую дверь немедленно, ты понял?!
— Понял, понял, душа моя, ты мог бы и не говорить… — Рейнхарт, отлепившийся от двери, выглядел… наверное, как вот статуи немножечко страшненьких ангелочков в добром храме Кафедрального собора Таррагоны. То есть бледно-сморщенно-ломко-удрученно и с пригоршней пепла поверх взлохмаченной головы. — Что же ты обо мне извечно такого дурного мнения? Ну как только в голову могло прийти, будто я оставлю тебя сидеть на улице, Белла? У нас же не как у людей, у нас не «он любит Тома Круза и дрочит на него втихаря, а я люблю только портвейн и я не дрочу, потому что импотент». Я надеюсь, что у нас не… не так. Правда ведь…?
— Да правда, правда, мать твою! Только сделай уже что-нибудь! Впусти меня внутрь, а потом и пизди, потом философствуй, сколько тебе влезет, Твоё гребаное Рыбейшество!
Рыбейшество, следуя новому данному имени, пропечатавшему сердце королевским штампованным оттиском, в соответствии с тем хлопнуло немым глупым ртом, булькнуло что-то в непонятный людям ответ и, сконфуженно передвигая ногами-плавниками, оттекло от двери, возвращаясь мокрыми ботинками в снег да задумчиво оглядывая мрачную конструкцию немотствующего спящего строения.
Вконец обезумев, попыталось прильнуть к раскрашенному смуглотой окну, на обратную сторону которого тут же запрыгнул толстый переплющенный Карп, довольно и злорадно уставившийся плошками-щелками на бедового идиота-хозяина, принимающегося тут же милую кису улещивать, чтобы она-де, такая умница, такая стервозная красавица, подняла свою толстую попку-грушу и пошла, отворила им нехорошую дверку, на что киса — однозначно всё понявшая, в этом таращащийся Юа даже не усомнился — громко мяукнула, сладко зевнула, обдав подгнивающей прелостью внутреннее стекло, и, обмотавшись паленым хвостом с проплешинами, с королевским — и что ж вокруг всё одни короли да короли без хреновой короны? — достоинством показушно…
Улеглась на чертовом подоннике, попутно шпионя приоткрытым любопытным глазом.
Микель на подобное свинство резко и без предупреждений выбесился: ударил с половинчатой дури кулаком по выдержавшему напор стеклу, перепугал до нового приступа полусмерти каверзного злопамятного Карпа и, плюнув на всё, заявил Уэльсу, что нижние стёкла трогать не станет — иначе они потом оба сдохнут от холода, и разницы, собственно, где этим — внутри или снаружи — заниматься, не будет никакой.
Зато, потрясая воображение мальчишки, устало прикорнувшего под козырьком худо-бедно спасающей от снежных кружевцев крыши, сплюнув себе на ладони да походив вокруг дома — этакой Вестминстерской лондонской глыбы, закутанной в мрачный торжественный нуар — хищной примеривающейся кошкой, попрыгав на пробу на месте, полез забираться по отвесной стене наверх, прихватывая в пальцах стебли окаменевшего с сентября винограда, впиваясь ногтями в отходящие доски и просто-таки с отточенным воспетым мастерством, на которое было невозможно не залюбоваться, быстрой обвораживающей грацией вполз наверх, к парадному оконцу многострадального — и без того наполовину выбитого — чердака.
В процессе он заметно ободрал левое брючье колено, исполосовал грязью рубашку, но, с двух ударов локтя выбив ставни, поднялся еще выше, хватаясь пальцами уже за шаткие железные остовы всё еще болтающихся — пусть больше и ни разу не горящих — луны и солнца, чтобы правой ногой, чутко примерившись, с силой ударить по стеклу, поднимая тревожный звон, отдаленно напоминающий свист мельничных вращающихся крыльев, заведенных мелющими ночами мертвецами муку.
