— Нет, дарлинг. Конечно же нет. Что весьма и весьма напрасно, если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением. Его имущества вполне хватило бы, чтобы отвезти мертвое тело в страну коррид да сомбреро, утрамбовав в дешевый ящик и пристроив на том чертовом утесе догнивать. И мужику был бы покой, и, глядишь, месту этому стало бы полегче, но тупые люди — всего лишь тупые люди. Преисполнившись мести и ненависти, они его просто закопали на неосвященной земле кладбища для животных, не осенив ни крестом, ни приличной могилой, а на дуб понавесили чертовых колокольцев — чтобы те, мол, отпугивали его своим звоном и не позволяли призраку приблизиться, а дереву повесить на себе кого-нибудь еще. Люди удивительно мелочны и скудны в своих измышлениях да проявлениях чувств, а старика мне действительно жаль — как ни курьезно, но именно он в конце всех концов оказался страдальцем, лишившимся и рассудка, и жизни, и голубой мечты о посмертии с видом на испанский морской простор. Иногда — пока у меня не появился ты — я даже подумывал, что не будь я таким совсем-не-альтруистом, я бы, быть может, и вырыл да отвез бы уже в эти чертовы края его костяшки… Эй-эй, милый мой, а ну-ка не спать! Будешь спать — будет худо, слышишь меня?! Боюсь, я вообще не позволю тебе сегодня сомкнуть глаз, и нам придется находить тысячу и один способ, дабы скоротать размыкающую объятия ночь…

На этот раз Юа ни о чём его не спросил.

Просто молча и понимающе кивнул.

Прикусил разодранные губы и, поежившись от саданувшей по мясу боли да от едкого першения в горле, послушно распахнул связанные инеем ресницы, натягивая на тело свинцовую узду.

Мимо проносились белые кудлы, мимо сновала мелкая льдистая мошкара, складываясь в длинные вытянутые фигуры беснующихся призраков, и ветра затягивали на редких деревьях аграфы своих меток, забирая взамен последние пустые листья, ложащиеся на предсмертные плиты навечной разлукой со вскормившей их веткой.

Снег скрипел, снег поднимался волной из-под ног пошатывающегося от усталости Рейнхарта, но уговаривать того отпустить его или выделываться, дабы перебирать ногами самостоятельно, пока они снова куда-то и зачем-то шли, Юа не стал, не находя сил даже для того, чтобы открыть для лишнего слова рта.

Поплывшими глазами, теряющимися в лилейной монотонной мгле, он еще мог разглядеть попадающиеся тут и там льдистые ракушки, причалившие с берегов Залива Утопленников, еще ощущал, как мужчина покрепче стискивает в пальцах его измученную тонкореберность, и, заблуждаясь в танце непонятных видений самого же себя, украсившего волосы алым гибискусом и на рассвете поднимающегося на вершину морского холма, дабы убиться, переломив напополам хрупкий позвоночник, стянутый яркими огненными тряпками развевающихся платьев, поспешно проговорил, снова и снова вытравливая из умоляющего тела пагубное желание спать:

— Мы ведь возвращаемся домой, Рейн…?

Рейнхарт среагировал приподнятой головой, потершейся о мальчишеское бедро щекой и глубоким рваным присвистом.

Чуть помолчав, обдавая сердце Уэльса тоненьким потрескивающим холодком, признался:

— Если говорить по душам, сон мой, то на всём этом я отнюдь не планировал прерывать наше с тобой несостоявшееся празднество…

— Это еще как понимать? — заметно занервничав, тут же окрысился юноша. Лягнул придурка кулаком по спине, долбанул тому коленом в грудь, не натыкаясь абсолютно ни на какое сопротивление, что само по себе не могло не остудить забурлившего в жилах пыла. — А ну-ка стой! Стой, скотина! Остановись сейчас же, я сказал!

Рейнхарт нехотя повиновался.

Помогая бойкому выпотрошенному котенку, позволил тому ступить стопами на проваливающийся снег, болезненно поморщившись от вида засквозившей окровавленной раны, снова оставившей на белизне тонкие розоватые брызги. Встретился глаза в глаза, с тревогой — за эту вот ногу и всё остальное тоже — выдерживая прожигающий бойко-солдатский взгляд, и, вдруг наклонившись на корточки да обернувшись спиной, проговорил:

— Я не лгал, когда рассказывал, что подготовил для тебя сюрприз: неподалеку от дома я снял для нас кое-какую хижинку и оборудовал в той всё необходимое, дабы праздник получился хоть куда. Всё протекло бы по самой лучшей программе: сваренное совместно и выпитое тобой же любовное зелье, чтобы ты уже никогда не ушел от меня. Игра с ролевым переодеванием, безобидные развлечения и вызнанные секреты… В сияющей короне всего этого я мечтал любить тебя в дьяволовом черном кругу, призывая Его к нам с тобой в венчающие священники и свидетели, но…

Хотя бы на этом чертовом «но» мальчишеские нервы, накалившиеся до почти-почти предела, треснули, хрустнули, с надеждой приостановили ток, нажимая на сердечный поршень со столь невыносимой пагубной силой, что оставалось только впиться когтями в волосы, выдрать те и в истерике заорать в наломанный бешеный голос заблудшей снежной собакой, вырвавшейся из человеческой тюрьмы.

— Что «но», Рейн? Что?

— Теперь всего этого, к сожалению, не случится… — разочаровано — разочарованно, чтоб его…! — выдохнул лисий баловень, призывно похлопав себя ладонями по спине, и Юа, запоздало понявший этот его жест и странную со всех сторон позу, Юа, который никогда и ни за что сам не, обессиленно ступил навстречу, прильнул к мужской спине грудью и, позволяя себя оторвать от земли, ощутил, как тот выпрямляется, как подхватывает ладонями под бедра, крепко прижимая к себе, и как сам он, уткнувшись носом да губами в протабаченный шейный изгиб, прикрывает ресницы, разрешая подрагивающим рукам обхватить Рейнхарта за плечо да за шею. Уэльсу не было особенно тепло, Уэльсу не было особенно хорошо, но хотя бы ощущение родного тела пробивалось сквозь безумства мечущегося сердца, и усталость вконец обвязывала ноги да руки, отпуская надкусанную чужими зубами душу из прокаженной чумой пасти. — Мне бесконечно стыдно смотреть тебе в глаза после того, как я наобещал мнимые сюрпризы и после того, что натворил сегодня, едва… едва тебя не… потеряв. Но я не настолько скотина, малыш, чтобы тащить тебя дальше, заставляя терпеть нежеланные уже тобой развлечения лишь для того, чтобы уважить мою блажь… Прости меня, Юа. Прости за то, что устроил этой ночью, и прости за то, что не смог разыграть настоящего праздника. Сейчас мы возвращаемся домой, мальчик, конечно же домой, только дома нас абсолютно ничего, к сожалению, не ждет…

— Хватит уже… — полусонно пробормотал Юа, успокоенный вот этой вот последней строчкой с упоминанием приближающегося согревающего дома. — Какой же ты всё-таки непроходимый идиот… Мне ничего этого не надо, разве трудно понять? Ни твоих розыгрышей, ни сатанинских обрядов, ничего… Если тебе так хочется меня… любить, то просто бери и люби, и для этого вовсе не нужно никуда тащиться и никак извращаться. А если решишь устроить что-нибудь развлекательное в следующем году — просто надень на голову деревянную коробку, чтобы бутылки отскакивали, и иди собирать чертовы конфеты, придурок. Ну и я с тобой пойду, чтобы… проследить, что ты никуда не влезешь, куда тебе влезать нельзя. И всяких дохлых учителей и поганых немецких кобыл оставь кому-нибудь еще. Тоже вот… сюрпризом хреновым.

Рейнхарт притих, продолжая разве что поскрипывать снегом да время от времени шмыгать протекающим воспаленным носом…

И лишь на грани очередного мальчишеского сна, выуживая из того за капюшонную шкирку, покрепче перехватывая невольно пробудившееся обратно тело, с проглоченной, неумелой и какой-то совсем… новой улыбкой пробормотал:

— Хорошо, мой Юа. Я… я всё понял… Держись крепче, отрада моей жизни! Деньги, увы, остались в карманах пальто, поэтому такси мы взять не сможем, но я клянусь домчать тебя до дома самым верным из рыцарских коней! Только держись и не смей поддаваться пытающимся похитить тебя сновидениям!

Юа поерзал, потерся щекой о чужие космы, устало приоткрывая разболевшиеся глаза…

Раньше, чем даже успел сообразить, пробормотал:

— Тогда расскажи мне что-нибудь, дурной ты хаукарль… Только кроме своих чертовых извращений, понял? Хотя… Хотя и на них сейчас срать. Срать… Так что говори… что-нибудь… что угодно вообще…