Дурак паршивый виновато просмеялся, поежился. Мерзло потряс плечами и, чихнув с один-единственный громкий раз, послушно подчинился, оставаясь, впрочем, всё таким же потерянно-приблудным, как и сыплющийся на голову снег, застрявший на стыке двух столкнувшихся рука в руку братьев:

— После того, как остров освободили, в доме этом долго не решались жить, покуда некий безымянный джентльмен не приехал сюда из — если я ничего не путаю и говорю всё о том же человеке — Кремницы, живописного городка в центральной Словакии, расположенного у подножья Кремницких Врхов. Поначалу — как это обычно случается — всё было расчудесно: за джентльменом слыла репутация безупречного талантливого учителя, способного работать со множеством различных аспектов и тем. Он был искусным педагогом и умел, снова говорят, обращаться с детьми так, чтобы те сами захотели делать то, чего от них хотели другие — почти что как с собакой, не находишь, мой хороший? Которая посредством человеческого внушения уверяется, будто всю свою жизнь мечтала подавать лапу за жалкий кусок модифицированного утиного сухаря из крысиного костного мозга. С образованием и персоналом в то время было туговато, и нашего славного словака приняли с распростертыми объятиями, покуда он и впрямь весьма и весьма недурно справлялся с наваленной на него работой, оплачиваемой вроде бы хорошо, да что-то не очень. Только проходили годы, проходили годы годов, и становился он как будто всё страннее да страннее: то ли скупой северный климат на него так влиял, то ли по ночам из бойлерной выбирались науськивающие шепотки, то ли сама Черная Сучка выстукивала копытами по лестницам слова призыва, но стал он потихоньку, слово за словом, вселять в головы своим подопечным, что жизнь — вещь сугубо бессмысленная, и ничего на всём свете не сыщется лучше старой доброй смерти. Ученики наперебой твердили, будто господин учитель провожал их к себе домой и показывал гроб, который выстругивал для себя своими же руками, намереваясь слечь в него в тот день, как только закончит с последней доской. Болтали они также, будто бы он даже предлагал им спуститься в подвал и там поиграть в прятки, и будто бы дяденька живет совсем один, но откуда-то в его доме всегда слышны шумы и посторонние голоса, прячущиеся всякий раз, как только стоило повернуться в их сторону…

— И что? — недоверчиво уточнил Уэльс, ретивым качком головы стряхивая с той наваливший усилившийся снег, успевший вырасти миниатюрным рассыпчатым сугробиком. — Его после этого не упекли куда-нибудь?

— Не упекли, — с невеселой усмешкой ответил Микель.

— Почему?

— Потому что ученикам его никто не поверил. Решили, что у детишек просто разыгралось воображение и они, мол, придумали такую вот нехорошую игру, устав от постоянной необходимости зубрить-зубрить-зубрить. Учитель из нашего джентльмена был весьма и весьма строгий, так что ничего удивительного, что его однажды попросту перестали любить — так порешили непутевые родители… Создатель, милый мой юноша, неужели ты так и не понял, как это работает? — Мужчина чихнул еще раз и, покосившись в пустынную даль, обступившую их со всех сторон мучным полотном, не выдержав, наверное, чертового холода, всё-таки поднялся на ноги, удерживая на весу и вспенившегося, но не вопящего ни словом против Уэльса. Перекинул того себе через плечо — лицом назад — и, отсмеявшись, что это лишь для того, чтобы милый юноша высматривал, не последует ли за ними никакой погони, неровным шагом поплелся вглубь белеющих пустошей, отмахиваясь от всех мальчишеских взрыков тем, что ему вовсе не тяжело, а легкая мальчишеская тушка и некоторые усилия, наоборот, отогревают, и что неправда, они не заблудились и он даже приблизительно догадывается, где они находятся и в какую сторону нужно идти, чтобы куда-нибудь… прийти. — Никто никогда никому не верит, свет моих глаз, вот так мы и живем. С особенным рвением не верят друг другу члены одной семьи, надо заметить, и я искренне счастлив, что у нас с тобой их чертовых аутичных проблем нет. — Юа промолчал, зато тихо и со знанием дела кивнул, и Рейнхарт, приободренный и подгоряченный, с довольством поцеловав того в тугую задницу, едва не получив при этом острым коленом по морде, со смехом продолжил: — Тем более никто не станет верить детям. Никто никогда не верит детям, малыш, и в этом состоит самая большая проблема человечества: я их не особенно, конечно, люблю, этих детей, но говорят они порой вещи куда более дельные, чем те же повзрослевшие идиоты, так что… Мне вообще всегда были непонятны корни этого уникального утверждения, что дети, мол, всё всегда выдумывают. Это что, зависть такая своеобразная, что мамаша или папаша сами не могут сочинить сказку того уровня, что им глаголет неокрепшее в своём мозгу чадо? Или, знаешь, еще можно рассудить по себе: у родителей-то в башках только офисные репринты, кассовые листики, дешевые потаскушки на ночь, бутылочка бухлеца или душещипательное обсуждение сраненьких лолитовых ноготков у розовой подруги, так что никаких иных тварей — когда они сами все поголовно твари — больше не может и быть, и ребенок просто немножечко рехнулся от зажратой хорошей жизни. Ну да, впрочем, и черт с ним… Если в общем и целом, душа моя, то учитель еще с долгое время развлекался, а детишки даже прекратили что-либо кому-либо пытаться рассказать — зачем, если всё равно их никто в упор не хотел слышать? И всё бы хорошо, и всё бы ничего, да вот однажды наш с тобой старик вконец спятил да порешил на месте трёх мальчишек, приведенных для очередного осмотра одержимой бойлерной.

— Зачем…?

Уэльса аж передернуло от этих — навязчивых и обволакивающих мокрым языком — откровений, и в скрипе ломающегося под ногами снега ему на миг почудилось, будто по следам за ними бредет еще кто-то, прячась в белесых задуваниях и картавых стонах, но сколько он ни вглядывался, сколько ни напрягал слезящихся глаз и сколько ни хватался за спину Рейнхарта, сминая на той жилет да рубашку — по-настоящему не видел вроде бы никого.

— А черт его знает, сладкий… Вот просто порешил — и всё. Таких вещиц, как мотивации на что-то там, уже никогда не отыскать за ходом прошедшего времени, потому что никто не считает нужным ими интересоваться, а единственные знающие правду виновники давно гниют в своих гробах. Детишек нашли уже через несколько дней, одновременно с трупом самого учителишки: тот достругал свой саркофаг — а я вот, к слову, всегда хотел, чтобы меня по кончине сожгли… — а сам весьма нелогично повесился. В петле. На шнуре от пылесоса. На том самом несчастном дереве, с которым…

— С которым ты, придурок, говорил, — зябко буркнул Юа, добиваясь ответом пылкого кивка.

— Бинго, нежный мой трофей. На том самом несчастном дереве, с которым я говорил. Ну посуди сам: разве ему не одиноко вот так там вечно стоять и стоять, овеянному дурной славой практически свирепого падкого душегубца, когда это не дерево обидело учителя, а учитель расшатал психику девственного обособленного дуба, совершив над тем такое вот злодейственное надругательство? Говорят, в кармане страдальца отыскали два письма — одно признание в том, что он действительно вытворял всё это с детьми и что жизни он их забрал потому, что так требовал оголодавший дом, медленно доводящий его до сумасшествия. Перед детьми и их родителями он, кстати, глубоко и слезно раскаивался и извинялся, но, разумеется, послание практически сразу пустили на клочья истеричные мамаши — и даже не тех мальцов, которым выпал в тот день срок преставиться. А во втором была просьба: словацкий джентльмен, оказывается, всегда мечтал, чтобы его похоронили на маленьком испанском кладбище, на скалистом утесе над синим заливом, с одного края которого стоит тюрьма, с другой — бордель, и такое место действительно существует, если ты думаешь усомниться, мой прекрасный цвет.

— Не думаю я ничего… И что? Его похоронили, как он хотел? — тихо-тихо спросил мальчишка, откуда-то чувствуя, как на голову ему опускаются снежные льдистые руки зимнего дыхания, старательно увещевающие, что всё, что ему сейчас нужно — это седой-седой сон, в котором белые кони закружат полевым танцем, накормив тремя солнцами, застрявшими между сердцем и ртом.