За стеклом посудного шкафчика серели налетом грязи стеклянные и глиняные тарелки да чайники, под потолком болтался пустующий люстровый абажур, полы кряхтели плесенью прибитых наскоро досок…

На видении знакомого перевернутого стула с высокой спинкой и окутавшими его ножки толстыми веревками Уэльса снова затошнило, и он, поспешно отводя взгляд, уставился в угол другой, где, в пересечении лимонно-торжественных цветов, кадились огнем оба фонаря, призванные, наверное, оберегать непредвиденный сон котеночного мальчишки, извечно мучимого чужой бесконтрольной алчностью.

Фонари тем не менее немного успокоили, вторглись в волнующуюся кровь чем-то важно-родным, приглаживающим вставшую дыбом шерсть, и когда пол несмело прогнулся под поступью вернувшегося откуда-то Микеля, настороженно застывшего на пороге и повстречавшегося с напрягшимся юношей глаза в глаза, Юа, привычно послав всё к чертовой рогатой матери и давно смирившись, что иной жизни ему и не узнать, и не потянуть вот тоже — потому что кому он еще такой нужен? — только чуточку отвел взгляд и, прочистив саднящее горло сорванным кашлем, устало пробормотал, не зная, куда девать шевелящуюся в груди смятенную робость:

— Сколько нам еще здесь торчать, Рейн…?

Рейнхарт, кажется, от звуков его голоса — хриплого и просоленного алым соком — вздрогнул, ощутимо напрягся.

Черной виноватой псиной, диким шакалом с шелковым лохматым хвостом и безобразной хохочущей гиеной с зелеными травянистыми челюстями, но продырявленным боком взамен, подполз к постели изнасилованного подростка и, осторожно опустившись рядом с тем на колени, еще более осторожно ухватил за дрогнувшую ладонь, крепко-крепко сжимая ту в замке собственных сотрясаемых пальцев.

— Совсем немножко, душа моя. Ты… долго проспал, и…

— Сколько? — без особого интереса бормотнул Уэльс, невольно раздражаясь на это вот чертово фарфоровое обращение теперь, когда еще недавно больной психопат столь безропотно чинил боль да ломал его тело и душу уже в самом буквальном смысле старого затертого слова.

— Почти четыре часа, радость моя. Время же отныне близится к полуночи, и мне осталось лишь дождаться, когда ты до конца пробудишься, чтобы начать…

Не договорив, он вдруг смолк на середине фразы, и Юа, честно выждав с сорок внутривенных секунд, всё-таки не сдержался, всё-таки поддался негодующему в кровавых внутренностях демону, со слабой, но яростью выкрикивая своё последнее проклятие прямо в почерневшие волчьи глаза:

— Да хватит уже, придурок! Если осмелился сделать то, что сделал — так хотя бы после не жалей об этом, понял меня?! От сожалеющего тебя меня тошнит еще больше, чем от тебя с новым припадком и прокуренными к чертовой заднице мозгами. Поэтому прекращай смотреть на меня так, будто я сейчас развалюсь от такой вот… сотворенной тобой… херни…

Ни черта он произошедшее за херню не считал, переживание последствий и самих воспоминаний еще обещалось отыграться тошнотной болью, на подорванном минном сердце было едко-вязко, и Рейнхарт наверняка это прекрасно знал, наверняка прекрасно видел отражением гагачьих кружев в подрагивающих диких зрачках, однако, грызясь виной и подчиняясь червивым словам, проедающим старый матрац, послушно смолк, послушно натянул на лицо чуть более живое — хоть и до рвоты лживое — выражение и, несмело протянув ладонь, потрепал цветочного мальчишку по взлохмаченной челке, выпрашивая медленными беглыми касаниями хотя бы частичку прощения — не в силах лисьего Чудовища было справиться с поселившимися внутри дьяволами, не в его силах было сладить с собственной деспотичной натурой, упивающейся доставленной в порыве ликования болью, а после умирающей от осознания того, что и кому она посмела причинить.

— Ты сможешь встать, любимый мой мальчик? — тихо и как-то… по-своему убито, наверное… спросил мужчина, продолжая наглаживать буйную жеребячью гриву, вселяя в душу Уэльса краткую вспышку подозрения, что касаться иных мест — разодранных синяками и запекшейся кровью — он сейчас попросту…

Боялся.

Дождался скомканного быстрого кивка.

Пренебрегая собственным же вопросом, плюя на исхудалые вопли обомлевшего, вконец изломанного Юа, резко выпрямился, наклонился и, подхватив мальчишку под спину да под колени, поднял — так и укутанного в едва ли согревающее пальто — того к себе на руки, встречаясь глаза в глаза и осторожно, сгибаясь ниже, касаясь кончиком влажного дымного языка измазанных кровью губ, слизывая загрубевший пунш и капли разбрызганного белого семени, обернувшегося слюдяным инеем поверх багряной запекшейся корки.

Касания его были нежны и утопически, и хоть Юа всё еще бился напуганной обидой, хоть всё еще с дурнотой вспоминал недавнюю экзекуцию, оставшуюся клубиться испитым вкусом в низине рта, запретить собственным рукам ухватиться за рубашечный воротник и смять тот в напряженных костяшках не смог, точно так же как и не смог не раскрыть под натиском губ, просяще подаваясь навстречу и прикрывая от успокаивающего блаженства глаза, когда умелый мужской язык, снова и снова подчиняя своей власти, забрался внутрь, принимаясь зализывать-исцелять то, что недавно изранил иной несдержанный орган.

Поцелуй приносил щадящий свет, поцелуй возвращал украденную было жизнь, и к моменту, когда Рейнхарт, выпивая его на ходу, принес мальчика к круглому обшарпанному столу, небрежно скинув на пол пальто и бережно на то усадив, Юа стало легче настолько, чтобы, покосившись на гребаный извращенный стул, только недовольно передернуться и, проведя подушками пальцев по зацелованным губам, грубо вздыбить шерсть, демонстрируя чертовому мужчине, наконец-то вновь позволившему себе прежнюю рисковую полуулыбку, смазанные ядом клыки.

Оставленный на своём островке мнимой безмятежности, более-менее привыкший к перешептывающейся вокруг мрази и искренне не понимающий, почему вот так запросто простил желтоглазого идиота, перегнувшего подкову уже откровенно слишком и слишком — он же теперь, блядь, с несколько дней не сможет нормально жрать! — Уэльс, всё проворнее и проворнее возвращаясь в себя, мрачнел, супился и покрывался свеженькими ежиными иголками, пока Микель, ничего этого не замечающий и тоже по-своему возвращающийся в привычную наглую ипостась, то уходил, то возвращался обратно, принося с каждым новым разом вещи всё более и более…

Подозрительные.

Странные.

Покалывающие ощущением близящегося худа и желанием зашвырнуть те в срочном порядке в хренову гогочущую темноту.

Если на то, что Рейнхарт откуда-то притащил запылившееся овальное зеркало в резной раме, протерев то почерневшим карманным платком, Юа еще не обратил особенного внимания, если даже на спиральную мутную свечу, зажженную зажигалкой, не сказал ни слова возражения, то когда двинутый придурок поднял с кровати покрывало и набросил то на горящие в углу фонари да поверг пространство в блядскую непроглядность, разбавленную только одной, с трудом разгорающейся свечой — вот тогда Уэльс не вытерпел, угрожающе зарычал.

Предупреждающе вскинул руку, хватаясь двумя пальцами за штанину лисьего кретина и хмарыми глазами требуя у того немедленных объяснений, но дождался лишь того, что кретин этот, тоже вот усевшись рядом с мальчишкой, молчаливо пролез в карман распятого пальто, так же молчаливо вынул оттуда небольшой целлофановый пакетик и, разодрав зубами тугой узелок, принялся рассыпать вокруг них с Уэльсом хренову поваренную…

Соль.

Даже это, черти и кабаны его всё дери, Юа понять бы еще мог, если бы драный хаукарль потрудился открыть рот да объясниться хотя бы парой жалких смятых слов!

Но когда балбесище с дырой в башке вынуло из того же кармана и тюбик чертовой… бабской помады, отвинчивая колпачок и прицеливаясь к паршивому куску зеркала, мальчик, взорвавшись вместе со своим терпением льдистым юным вулканом, злобно взрыкнул и, стиснув в кулаке быстро побелевшие пальцы, так же злобно двинул рукой по руке мужчины, заставляя ту разжаться и выронить блядское дерьмо к паршивой плешивой мамаше, попутно с этим сотрясая старый молчаливый дом грохочущим рыком полуночных мельничьих жерновов: