Чтобы через две минуты с концами и погромом убедиться, что попытка на корню провалилась, а больной лисий человек, догнавший его и в злобствующем припадке растерзавший зубами губы, вырвавший клок волос и осыпавший синяками-подтеками прогрызенную-зацелованную шею, пуская наружу капли крови, за волосы да за шкирку оттащил орущего призраком мальчишку в последнюю из неизученных комнаток, где, протащив по пыльному полу и собрав его же телом всю грязь, отвесив несколько грубых пощечин и добившись временного кровавого затишья да шаткого кружения в гудящей голове, швырнул на один из стульев с высокой спинкой и, воспользовавшись черт знает когда найденной в ведьмовских завалах веревкой, принялся жестоко привязывать той к куску деревяшки, лишая банальной возможности и попытаться еще раз сбежать, и уже даже попросту пошевелиться.
Юа орал, Юа проклинал проклятого ублюдка всеми знакомыми матами, угрожая, как только освободится, обязательно оторвать к чертовой матери тупую непутевую башку, но нарывался лишь на поддразнивающие прикосновения к волосам, на поцелуи в макушку и на алчные руки, через ткань ощупывающие его пах, сжимающийся живот и извечно худющие бедра.
Рейнхарт притирался сзади, лип к спинке стула. Насиловал тот недвусмысленными движениями распаленных бедер — с какими собаки насилуют хозяйскую ногу, — жалея, кажется, о том, что столь непредусмотрительно повязал юнца в столь неудобной со всех сторон позе, но после, замучив хрипами на ухо и голодной слюной по коже да по волосам, отыскав для себя хоть какую-то отдушину, резко развернул стул к себе лицом, оседлал стянутые путами ноги, зажимая те между колен да бедер, и, возвышаясь над Юа чертовым тираном с больным блеском в глазах — тем чертовым тираном, которого против собственной воли опять и опять хотелось бояться, — расстегнул трясущимися от жажды пальцами железную ширинку, высвобождая на свет налитый венами, терпким запахом да откровенным бесстыдным желанием хуй.
Юа брыкался, Юа тошнился и всё вопил и вопил, что не будет, что черт бы ему, этому уроду, а не блядские украденные удовольствия, что один гребаный раз в таком же гребаном музее фаллосов еще не значит, что теперь этот сраный изврат ртом можно принимать за правило, но…
Мужчина его не слушал.
Мужчина бил по губам, распуская те всё новыми да новыми пятнами-струйками нарывающей крови. Грубо хватал за волосы, жестоко ударялся головкой полового члена в стиснутые зубы, бесясь на то, что юнец умудрялся уворачиваться, в конце концов добившись лишь того, что связанными у него оказались не только руки и ноги, но еще и шея, тесно и болезненно вжатая в стульчатую спинку.
Дышать стало в разы труднее, рыпаться — и вовсе решительно невозможно, и пока тело стонало да умирало от ломающей боли, мучаясь всеми суставами и растянутыми жилками, пока Юа хрипел и пытался хватануть ртом воздуха, сраный ублюдок-Рейнхарт, получая от аморального любования таким вот погибающим мальчишкой ничем не прикрытое наслаждение, подло и мерзко, прихватив того за челку, воткнул ему в рот свой блядский пенис, проталкивая сразу так глубоко, чтобы совсем задохнуться и издохнуть прямо у него на руках выпотрошенной приручившейся кошкой.
Юа пытался стонать, но получалось только заглушенное мычание.
Юа пытался пустить в ход зубы, но раз за разом получал кулаком по лицу, а потом, устав терпеть унижение и боль, устав от бессмысленности собственных нелепых стараний, рваться прекратил, позволяя чертовому выродку, одинаково ненавистному и всё еще любимому сейчас, проталкивать своё ублюдство на всю желаемую им длину, смутно ощущая, как по языку раскатывается привкус неприятной спермы, смешиваясь с кровью и слюной и каплями стекая в бурчащий негодованием желудок.
Уэльсу мешали зубы, Уэльсу мешал язык. Уэльсу было катастрофически мало места во рту, и дыхание скрадывалось, и голова нещадно кружилась, и всё, что он видел, пока свет отключался — это желтые глаза Чудовища, с яростью и голодом глядящие на него сверху вниз, покуда рука мужчины грубо и по-волчьи держала его челку, фиксируя и без того обездвиженную голову на месте.
Уэльсу было больно, Уэльсу было мокро и до невозможности стыдно, и от всего этого говна, на самом краю близящегося обморока, он чувствовал, как его собственный член поднимается, как, одурев, трется о штаны, как тело охватывает жар горячего желания, а по гнилым стенам стекает вода да дышит тухлость, сплавляя по лужам зеленого залива молчаливые утопленные тела невидимых, но однозначно присутствующих здесь трупов…
Отпустив смятую челку и обхватив его голову пятерней за макушку, Рейнхарт, удерживая собственный член за основание, грубыми рывками качал бедрами, ебал бедрами, трахал и унижал его этими своими чертовыми бедрами, втекая до конца и выползая на всю ошпаряющую длину, напоминая, что ласка и нежность напрямую зависят от того, будет ли глупый маленький котенок помнить, кто и почему здесь хозяин, и Юа, потерявший самого себя за этим похабным сатанинским актом, за вечным возлиянием, кровоиспусканием и развратом, послушно и заторможенно сдыхал от отупляющего отсутствия кислорода, от трения чужого члена о его внутренние ротовые стенки, от долбления соленой головки в глотку, от озверелой жадности и перехваченной веревками истерзанной шеи…
В последние мгновение, когда Рейнхарт, совсем рехнувшись, зарычал, когда участил движения и вдалбливался уже со всей чокнутой дури, ни разу не заботясь, что разрывает своим поганым хуем ему окровавленный рот, Юа вдруг увидел странный смутный свет, что тёк и притормаживал, тёк и притормаживал откуда-то сверху, точно сплошной поток шумных дневных машин, а затем, заканчивая этот гребаный поцелуй мазохиста, принимая нутром впрыснутую ему в пищевод горькую табачную сперму, освободившись онемевшим ртом от выскользнувшего из того удовлетворенного хуя, с клокочущей усмешкой и булькающим — кровавые пузырьки, смешанные со слюной и спермой, действительно булькали — смехом, вскинув на своего личного пожизненного садиста изможденные глаза с синим подтеком теней, с чувством и всё той же кровью выблевался на свои же колени и застывшие мужские ноги…
Всё-таки — пусть и хватался крошащимися подрезанными когтями за рушащиеся стены — проваливаясь в поганое подкосившее беспамятство украденного на корню воздуха.
В чарах лунного синтеза, пробивающегося сквозь узкие настенные проплешины, Юа — измотанный, болящий каждой клеточкой тела и даже во сне испытывающий опьяняющую боль всякий раз, как пытался пошевелить ртом — вернулся обратно в своё тело на чертовой неизвестной кровати, распластанный по синему-синему покрывалу, утопающий в пропахшей трупной вонью подушке и накрытый сверху знакомым бежевым пальто…
Именно на пальто реакция подключилась прежде разума, действие пришло прежде воспоминания, и Юа, резко подскочив и в ужасе заозиравшись по сторонам, вдруг снова ощутил, как вспыхивает болью и кружением его голова, требуя незамедлительного возвращения в спасительную горизонтальную позицию.
Сморщенный на лицо, что сборки старой шторы, усталый и с глазами, заживо хоронящими рокочущие миры, он покорно опустился на спину, с отвращением скривился от ударившего в ноздри мертвого клопиного душка и, крепче стиснув пальцами ворот согревающего пальто, с непониманием ощупал пальцами руки другой ноющее запястье, раскрашенное кроваво-червовыми следами передавливающих веревок.
Следом в игру подключилась и ноющая нестерпимой болью шея, за той — не ощущающие пульсации крови лодыжки…
Последними пробудились сердце и губы: сердце просто ныло, истерзанное невидимыми когтистыми шрамами, а губы стекали на язык мокрой солью, едва те стоило неудачно раскрыть, заставляя вновь и вновь морщиться и вновь и вновь глухо стонать, запрещая себе пропускать перед глазами настойчиво стучащиеся убивающие воспоминания.
Еще через пару минут, когда обида всё-таки покружилась да отступила, слетая лепестками с головок пурпурных астр, Юа, ощущая непривычную тревогу, будто кто-то пытался заглянуть в комнату из-за той стороны завешанных пыльной занавеской заколоченных окон, с трудом приподнялся на локтях, через пелену мути и тошноты всматриваясь в плавучие стены, подкрашенные огневатым светом, в широкую кровать, на которой сам он и лежал. В округлый тусклый столик на четырех тяжелых ножках, заваленный пылью и ворохами бумаг, в два здоровенных темно-винных гардероба с распахнутыми настежь дверцами и лишь одним-единственным белым простеньким платьем на одной из пустующих вешалок.
