Не было здесь решительно ничего возвышенно большего, никакой задавленной романтики да островка незыблемой туалетной надежды, и Юа, стучась о стены лбом, стекая по тем до уровня унитазного сиденья, пытаясь вышвырнуть вон из сердца все огрызки да переживания, пытаясь убедить себя, что всё это ведь не важно, всё это не имеет значения, потому что так или иначе они с Рейнхартом никогда не пробудут вместе достаточно долго и ему придется опять обходиться одному — на сей раз по-настоящему и по-взрослому, с омерзительной способностью уметь о себе зачем-то позаботиться, — поднявшись на ноги, попытался хотя бы отлить, чтобы не лгать этому желтоглазому паршивцу в чём-то столь невозможно-мелочном, как цель посещения блядского сортира.
Расстегнул ширинку, обхватил ладонью член, еще разок попытался отрешиться от удушливой истерии и выдавить из того — проблемного и тоже замкнутого — журчащую струю, но…
Но ни черта, гори оно всё в аду, снова не сумел, чувствуя, как моча перекатывается желтыми валами возле мочеиспускательного канала, но наотрез отказывается в него забираться и покидать охваченное нервной тряской тело, дабы с миром раствориться во всеобщем переваренном кале.
Рыкнув, нацепил штаны обратно, ленясь те даже толком застегнуть — хватит и гребаной жестяной пуговицы, а молния пусть уходит в джунгли да к воображаемым завывающим мартышкам.
Опять залез со всеми ногами на крышку, уселся позой чертового медитирующего лотоса, откинулся спиной на бачок, принимаясь с болезненным упрямством вглядываться в белизну монотонного потолка…
Как вдруг услышал тихий-тихий ненавязчивый щелчок отворившейся входной двери — какой-то поганый инвалид всё-таки не смог дотерпеть и припёр свою затасканную дряблую жопу сюда. Причем припёр вполне бодро и вполне самостоятельно, безо всяких там колясок да костылей, на миг поселяя в поплывшую голову шальную мысль, что, может, это и не инвалид вовсе, а…
Хотя, конечно же, инвалид.
Или просто другой такой же умник, как и он сам, пусть на деле всё равно, как говорится, уродец да калека, что, пройдясь через всю площадку да с какого-то хрена постояв напротив оприходованной мальчишкой будки — слишком поздно Юа сообразил, что ног-то его видно снизу не было, а кабинку он не додумался запереть, — почуял что-то да убрел, наконец, в соседствующую кабинку, заставляя Уэльсово сердце нервно выстукивать, а зубы — впиваться в покорную губную плоть.
Юа, сам не зная почему, ощутил смущение, ощутил заходящиеся возвратившейся жизнью органы. Ощутил острейшее желание пуститься отсюда вот прямо сейчас бежать или втечь в чертову трубу и оказаться где-нибудь в гаррипотеррном мире, чтобы тихо, мирно да меланхолично, пока по небу носятся сбежавшие из Азкабанов помешанные сатанисты, переползать с камина в камин и попивать горький магический чай в каморке у подобравшего Сириуса Блэка.
При всём же при том неизвестный человек вёл себя показательно тихо: прошуршал листком туалетной бумаги, постучал каблуками, пока — явно мужская, Юа слышал — струя сливалась в белое керамическое нутро. Спустил шумящую воду. Вышел. Омыл руки, погрел-посушил те громкими конденсатором, после чего снова скрипнул дверцей оставленной открытой, наверное, кабинки и, щелкнув дверью входной, кажется…
Спокойно ушел.
Юа отчаянно поприслушивался, отчаянно прождал тридцать семь внутренних секунд, вновь погружаясь в прежнюю вакуумную тишину. Вновь, прикусив губы, постучался, раскачиваясь, спиной о гулкий пошатывающийся бачок. Проигнорировал непонятный звонкий скрип, донесшийся из-за фанерной перегородки — наверное, что-то там протекло или заполнилось до нужной мерки, да и вода только-только прекратила набираться, чтобы придавать всякой ерунде ненужное значение.
Поглядел в одну сторону, в другую, не видя ничего, кроме замучившей белизны и бежевой прозрачной клеенкости. Полягал вытянутой ногой дверь, повозился в собственных волосах, тщетно пытаясь скрутить те наподобие хвоста и убрать за спину да прочь, в чём опять потерпел поражение, и, вымотанный сводящим с ума ожиданием непонятно чего, в конце всех концов поднял голову, чтобы, так и застыв с распахнутыми глазами и ртом, уставиться в глаза чокнутому, больному, шатающемуся по запаху и неизвестно с какого черта и каким чудом оказавшемуся здесь…
Микелю Рейнхарту.
Шок отгремел настолько доминирующей анархичной властью, настолько узкой шипастой удавкой вокруг стянутого загодя горла, что Юа, вытаращив глазищи, только и сумел, что сидеть да не дышать, тщетно мечась разумом и пытаясь сопоставить отливающего неизвестного человека с прибывшим господином лисом, но удачи не терпел абсолютно никакой: он был уверен, что безызвестный вторженец, кем бы он там ни был, уже убрался отсюда, и вообще не думал, будто Микель станет искать его тут и что станет искать…
Вообще.
— Ка… какого хера… ты здесь… делаешь?! — едва ли подчиняя замерзшие огрубевшие губы, вспыхнул Уэльс, делая то единственное — и бесконечно глупо-безнадежное вот тоже, — что ситуация сделать позволяла: ринулся вперед со своего пьедестала и поспешно защелкнул задвижку на дверях, и, растекшись по толчку, вжался в тот всем сгруппировавшимся телом, не испытывая ни малейшего желания пытаться сбежать — всё равно этот человек его играючи догонит, перехватит и устроит еще одно позорное скандалище на глазах у доставучих чуждых идиотов, не умеющих жить своей собственной жизнью. — Рейнхарт…!
А Рейнхарт вот…
Промолчал.
Покосился на запертую изнутри юношескую кабинку, на самого мальчишку, что, кажется, готов был вот-вот попытаться протиснуться в идиотское сливное отверстие, в надежде хотя бы так укрыть под жестким шатровым тентом свою непостижимую душу.
Вздохнул.
Потускнел в лице и вместо всего, что Юа в принципе мог вообразить и осмелиться дождаться, просто взял да скрылся из виду, погружаясь в пучины выбеленной сортирной кабинки номер два, где, судя по звукам, тоже уселся на толчок, привалившись плечом да головой к той стороне стенки, возле которой подрагивал от своей шиншилловой тряски и глупый Уэльс.
Вопреки ожиданиям мальчишки, уверенного, что сейчас мужчина раскроет чадящую смогом пасть и больше не заткнется до скончания веков, пока он тут будет всё осознавать да пытаться приблудиться обратно в самого себя, тот всё молчал да молчал, всё молчал да молчал, пока не стало вконец страшно, вконец неуютно и… наверное… вконец… чуждо.
И тогда Юа, прикусывая кончики волос собственной гордости, разбитой бубновыми козырями да кровавыми коронами у ног, тихо и вовсе беззлобно спросил-прохрипел, инстинктивно поглядывая на белый верх, в немой надежде отыскать там кудлатую — и зализанную сегодня всеми знакомыми на запах гелями — голову:
— С чего ты вообще взял, что я буду именно здесь, а не где-нибудь… еще?
На миг ему сделалось боязно, что Рейнхарт не ответит опять, сталкивая нос к носу с чем-то еще совсем безызвестным, но тот, наперекор затаившейся в ком-то из них двоих обиде и легкому теплому успокоению на радость, отозвался почти мгновенно, пусть и голос немножечко подкачал, выдавая окутавшее акульего человека нечитаемое дурное настроение:
— Я был уверен, что туда, где окажется много постороннего народа, ты не сунешься, мальчик. И, как мы оба видим, оказался прав. Конечно же, чтобы растянуть затеянную тобой игру, сначала я заглянул и в женский и в мужской туалеты, но, так ничего интересного для себя там и не отыскав, возвратился к истокам, где ты и должен был меня дожидаться… Ты же, душа моя, делал это?
— Что…? — машинально уточнил потерявшийся Уэльс, до безумства смущенный тем, что дурной хаукарль еще и по бабским сортирам осмеливался с такой своей похабной рожей блуждать.
— Томился без меня, — послышалось из-за той стороны. — Ждал. Сгорал в нетерпении и думал, где я так долго пропадаю и не передумал ли за тобой являться. Хотел, чтобы я к тебе пришел, выражаясь до вульгарного банально. Это так, мой мальчик?
Вопреки вроде бы настойчивым, почти приказующим интонациям названных слов, ни малейшей уверенности в голосе Микеля… отчего-то не промелькнуло, и, наверное, лишь это не позволило Юа тут же, сходу, проорать, что нет, нихера и никого он не дожидался, обвешиваясь клеймом последующей лжи, в которой оба они всё безнадежнее да безнадежнее захлебывались.
