— Не… знаю… Никого я не дожидался, ты. Я просто…

— Пришел сюда отлить, — услужливо закончил за него странный молчаливый Рейнхарт. — Я понял, мальчик.

Говорить через чертовы преграды тоже было… странно: голоса дробились, разлетались, разделялись один от другого, будто так и должно было быть. Отскакивали от стен и топились в раковине да в грязных трубах, и так пусто, так болезненно-холодно и стыло Уэльсу, чьё сердце затянулось трелью звонкого кафеля, не было, наверное, с тех самых пор, когда они с Рейнхартом с неделю не разговаривали, отсиживаясь по двум враждующим углам. Хотя, если посмотреть со всех честных сторон, то в этот раз было даже еще хуже: чем ближе они оба подбирались к перекрещенным душам друг друга, чем ближе становились в целом, тем невыносимее ощущались ссоры, которые вроде бы даже и не ссоры, и тем пустее делалось внутри, если вдруг какой-то винтик отлетал и случалась очередная разладка разваливающейся системы.

Уэльсу… хотелось к Микелю.

Хотелось выбить дурную стену, хотелось наорать на глупого хаукарля, хотелось распахнуть перед ним дверь, что категорически отказывались сотворять упертые в своей дурости руки. Хотелось обозвать вслух всё то, что не оставляло в покое, давя на нервы и параноидальное недоверие, вихрами-бубонами просыпающееся в крови.

Хотелось.

Правда.

Действительно и отчаянно хотелось всего того, что они могли друг другу дать, пусть и Рейнхарту, наверное, было никогда о его желаниях не узнать.

Секунды сменялись минутами, минуты — чем-то еще более несоразмеримо страшным, и Юа скребся подушками пальцев по стене, кусал мясо губ, молча хныкал, истязаясь разливающейся незаглушимой болью. Голова кружилась, горло пересыхало, естество неистово колотилось, отражаясь от всех зеркальных застений, и, наверное, он бы даже сошел с ума, слетел бы с шурупов и навсегда лишился луковицы собственного сердца, не открой вдруг мужчина рта и не обличи в слова этих своих — причудливых, незнакомых, пустынных и болеприносящих — монограмм:

— Знаешь, мальчик… Я давно уже ненавижу на этом свете каждого, но, так получилось прихотью судьбы, что только не тебя. Я давно уже ненавижу каждого, но не знаю даже, почему и за что это делаю. Я… — он ненадолго прервался, шелестнул карманами — через секунд тридцать в ноздри Уэльса ударил знакомый до дрожи табачный запах, отдавшийся сажей и щекотной горечью в лёгких да на покусанном языке. — Я бы так хотел с тобой разговаривать, совершенно о чём угодно, дитя: о зимнем Париже, об испанском фламенко, о горбатых китах или о куриных гамбургерах, о нечитанных книгах или о солнечном затмении, о холодном дожде или о проходящих мимо людях с цветными полосатыми зонтиками… Я хотел бы с тобой разговаривать, а не писать про тебя молчаливые стихи, на которые ты никогда мне не ответишь. Я так голоден до твоей красоты и до твоей закрытой души, что, мне кажется, скоро я сойду с ума, если ты не скажешь мне ни единого искреннего слова, не бросишь ни единой обкусанной подачки к ногам — а я приму даже её. Я с благодарностью приму всё, что ты только сумеешь и захочешь мне дать! Поэтому, если тебе не настолько трудно, чтобы с дулом у рта, если тебе не жалко, если тебе не совсем всё равно, что случится с нами дальше… пожалуйста, Юа… пожалуйста… спаси меня от этого… кошмара…

Юа, чьё дыхание истлело и раскурилось чужими губами вместе с беспомощной сигаретой, бессильно приоткрыл задыхающийся рот, хватаясь подрагивающими пальцами за тот участок нагрудной кожи, за которым колотилось неистовой пляской свихнувшееся сердце. Огладил то ладонью, попытался вдавить подальше в плоть, терпя чертово очевидное поражение.

Брезгливо отдернул руку, боясь, что глупый орган испачкает его своими слезами, и, смиряя всё возможное упрямство, смиряя весь поганый страх, который давно и бесславно мешал зажить, прячась за вздыбленной всклокоченной гордыней и банальным неумением складывать чувства с иными чувствами, тихо, сбивчиво и всё еще обиженно, всё еще болезненно прошептал, вжимаясь лбом да ладонями в белую створку и почти что сползая по той вниз:

— Кто бы просил, черт… я ведь… я… Я видел, как ты смотрел на этих чертовых… паршивых… де… тей. Зачем, Рейнхарт…? Зачем ты так таращился на них, будто… Будто тебе их так страшно… не хватает…? — спрашивать это было больно, спрашивать было катастрофично-предсмертно, и Юа приходилось крепко сжимать черненые ресницы, крепко сжимать пальцы и крепко сжимать самого себя, чтобы не сорваться и не начать орать в блядскую пустоту, от которой уже звенело в горячеющих висках. — Если тебе нужны они, то… зачем ты говоришь всё это мне…? Твою мать… твою мать же… Или это такая издевка…? Черный запасной вариант, когда с вариантом другим не получается? На что… На что я тебе нужен, Рейнхарт? И какого сраного черта ты так… так…

Слова отказывались, слова умирали, и Юа, окончательно проигрывая им, в сердцах ударил кулаком по стене, уже не заботясь, что Рейнхарт по ту сторону его обязательно почувствует и услышит.

Кажется, где-то там зашуршало, забилось, зашевелилось — стена прогнулась ответным позывом, отозвалась гулом и треском, будто была вовсе не стеной, а цирковым ящиком запертого в том льва. Кажется, отозвался следом толчок, и дальше Уэльс ощутил на себе пришивающий к напольному месту взгляд, прекрасно зная, что сейчас Микель был там, наверху, глядя на него прожигающими лунами-глазами, но не находя сил поднять опостыженного лица и встретиться с теми один на один.

— О чём ты говоришь, мальчик мой, Юа…? Скажи мне, пожалуйста, иначе, клянусь тебе, я ничего, абсолютно ничего не понимаю, хоть и едва дышу от счастья, что ты всё-таки откликнулся на мой зов.

Сил сдерживаться, молчать и врать не оставалось никаких, поэтому Юа, затухая, как затухала однажды любая ангельская лампадка, сползая на голый пол и оставаясь торчать на корточках перед хреновой стеной, утыкаясь в ту болящим лбом, тихо, хрипло и серо отозвался, закрываясь в цветущие створки грустного металлического кьяроскуро:

— Ты меня и так прекрасно понял, Микель Рейнхарт. Не надо лгать. Я… я не знаю, что мне сделать с собой, чтобы прекратить от тебя сбегать, даже если сбегать… давно уже… не… не хочу… Доволен? Ты доволен, я спрашиваю…? Черт… черт же… Я не знаю, что мне делать, чтобы ты… смотрел… только на меня одного и не думал всякого говна о том, что ты мне как будто бы можешь стать не нужен… Я ничего этого не знаю и не понимаю, как тому, о чём ты постоянно треплешься, возможно научиться, но… Если ты вечно выбалтываешь мне свои признания, если бесконечно обещаешь одно и другое, а потом смотришь и щупаешь этих чертовых… детей, как будто… как будто тоже их зачем-то… хочешь, я… я лучше, наверное, сдохну, чем буду жить рядом с тобой, зная, о чём ты там грезишь, а потом плюешься в меня последней… мерзкой… ложью. Поэтому… поэтому я…

Наверху загрохотало, сбивая с ускользающей шаткой мысли, что, сорвавшись с доломанных до конца губ, впервые коснулась плавником не только рассудка Уэльса, но и слуха того, кому она изначально предназначалась. Стенка сотряслась от злостного удара, и Рейнхарт, в бешенстве проревев дрожащим, но до невозможности полыхающим голосом, повелел, обжигая таким нетерпением, что Юа снова — с привычной уже неожиданной переменой — сделалось немного… страшно:

— Мальчик, Юа… открой немедленно проклятую дверь!

Юа упрямо мотнул головой, хоть и безумно, безумно желал подчиниться.

— Нет, — слабо и обессиленно-переполошенно выдохнул, чувствуя, что, кажется, теряет всё то волшебство, что помогало ему оставаться кристально-честным с человеком, который единственный, наверное, этой честности и заслуживал.

— Да открой же ты! Я прошу тебя. Не упрямься сейчас, глупый!

— Не могу! — тут же разозлившись, вспыхнул от изламывающей лисьей настойчивости Уэльс. — Какого черта ты не понимаешь?! Тебе же вон сколько лет, и это ты постоянно говоришь, что всё-де знаешь да всё-де видел! А я не видел, ясно тебе?! У меня вообще никого до тебя не было, никто меня не трогал и не целовал, и я не знаю, как все эти штуки работают и что нужно сделать, чтобы они, блядь, заработали! Не могу я её открыть, твою поганую дверь! Вместо того чтобы беситься и орать на меня, сделай уже что-нибудь и вытащи меня отсюда сам, твою же… гребаную… сраную…