Выйти бы нормально наружу, пока там оставались и другие люди, послать того — если всё это было не одной большой галлюцинацией, конечно — ко всем известным и неизвестным чертям, плюнуть под ноги, убраться домой и забыть, что такой человек — опасный и бесполезный, и не надо думать о нём иначе — вообще в его жизни появлялся.

Впрочем, загвоздка отыскалась и тут: забыть что-либо, когда под поднятым и натянутым до предела воротником наливался миниатюрной вселенной кроваво-синий засос, усердно и изрядно обо всём случившемся напоминающий, было…

Не очень, если уж начистоту, возможно, поэтому Юа всё так же потерянно бродил, щерился на кривляющееся в окнах отражение, распугивал запоздавшую на продленках мелюзгу отсвечивающими невидящей паранойей глазами и вечным недовольным бормотанием, выливающимся вслух да строго с самим собой. Сворачивал с пути свободно шастающих да болтающих о каких-то сущих взрослых мелочах дотошных учителишек и, от души проклиная всё, что с ним в этот день случилось, с дрожью и новой порцией загнанного страха дожидался того злободневного часа, когда озакаченное солнце, давно скрывшееся из виду, утопится в соленой воде, выпустив на волю прикрывающий тылы морозец продолжающей моросить да снежить успокаивающей ночи.

Так что часы тянулись, стрелки заговоренно барахлили, но, как это рано или поздно случается, нехотя достигли самой крайней из отмеренных точек, выпуская Юа Уэльса — до трясучки нервного, пришибленного и далеко не уверенного, что человек в пальто убрался вон, устав тратить снопы да копны повязанного пустого времени на запропастившегося незнакомого мальчишку — обратно на свободу, где в мокрых туманных потемках пахло подкисшим исландским скиром, а долгий северный закат, должный умереть и раствориться во чреве вечерней ночи, разливался по небу брызгами зеленого фосфоресцирующего сияния, проглядывающего сквозь расползающиеся тучевые облака.

⊹⊹⊹

Когда Юа выбрался из школьных дверей, ступая осторожно и по-возможности бесшумно, точно бесталанный презренный вор, и, с несколько секунд промявшись возле размытой границы зачинающейся детской площадки, сбитым угрюмым шагом побрел сквозь черный шуршащий песок, чем дальше, тем опрометчивее веруя в то, что сумасшедший мужчина оставил, наконец, в покое и действительно ушел, кишки его, пронзив болезненно осыпавшимися гвоздями, прорвал насмешливый, взбудораженный и немного, должно быть… разозленный голос: до тошноты и исступленного головокружения знакомый, чтобы, даже если очень и очень захочется, ни с кем и ни с чем его, прижегшего да приручившего, не спутать.

— И что же, мой дорогой мальчик, ты столько времени делал за этими стенами, позволь-ка мне грешным делом поинтересоваться? — вроде бы пока безобидно, а вроде бы и до удушья холодно спросил он, отливаясь откуда-то из-за спины, из перемешанных всеми вскрытыми мастями сумраков и ветреного подвывания оштукатуренных блеклых стен; и откуда, черти забери, он только там взялся?!

Уэльсу, который наивно попробовал пройти дальше и попытаться сделать вид, что ничего-то он не расслышал и вообще смертельно занят возвращением домой, не потребовалось ни медлить, ни самостоятельно — ни того ни другого он, впрочем, делать не собирался и так — оборачиваться; Рейнхарт, не любящий, очевидно, излишних церемоний, тут же протопал по песку, догнал и, обдав особенно приторным горелым дымком, нахально схватил его за руку, практически вбитой в зубы силой вынуждая повернуться к себе лицом, а не упрямым затылком. Заглянул разбереженными ледяными фитилями в невольно принявшие глаза, резко и рвано наклонился ниже и, выдохнув в ноздри и рот поперхнувшегося мальчишки очередную порцию замыленного смога, требовательно да так собственнически, будто имел на то полное право, обхватил опешившего Юа ладонью за волосы на макушке, болезненно выдирая те из натянувшегося тугого хвоста.

— Что ты… что ты такое опять вытво… ряешь… отпу… отпусти меня, ты… какого хрена… какого же хрена… ты… ты… — говорить что-то связное и осмысленное, когда из горла тёк вязкий и щекочущий кашель, по щекам слезилось невольной жидкой солью, сердце в груди отбивало частый-частый похоронно-заячий ритм, а скальп сковывало режуще-щиплющей язвой, было до тошноты неудобно, практически невыполнимо, и Юа, быстро все бесплодные попытки оборвавший, просто-напросто норовисто забился, стараясь вмазать носком разваливающегося ботинка под чужое колено, раз уж кулаки его — не стоило даже и проверять — никакого вреда этому человеку нанести не могли.

Правда, ему вообще, кажется, вреда этого треклятого нанести не могло ничто: сраный Рейнхарт прытко и показушно-игриво, что бесило, распаляло и ущемляло только больше, уворачивался, худо-бедно выходки его сквозь зубы терпел, не гнушаясь показать, что делать, впрочем, этого долго не станет — лицо его постепенно заострялось и серело, глаза наливались уже частично знакомым вчерашним сумасшествием, рот искажался в уродливой оскаленной гримасе, по наивному мнению Уэльса не могущей принадлежать обыкновенному человеческому человеку.

В какой-то момент доведенно рыкнув, мужчина сплюнул к ногам чадящую гарью мешающую сигарету, при помощи зубов стянул с временно свободной руки черную кожаную перчатку, тоже отшвыривая ту от себя прочь, и, за всё те же волосы жестко дернув к себе завывшего и замычавшего от боли мальчишку, прижался тому практически лбом ко лбу, встречаясь с распахнутыми отрицающими глазами, танцующими на ветру свой одиночный вальс-бостон синих-синих полночных привидений.

— Я ждал тебя, милый мой, весь этот чертов поганый день. Ходил тут, ходил там, даже одернул пару других малолеток, когда они всей гурьбой потопали, как хорошие да послушные детишки, по домам, и никто из них почему-то не мог мне с точностью сказать, куда же ты подевался, — гулко и сипло прохрипел Рейнхарт, надвигающийся всё ближе, теснее, неприкрытее… страшнее. — А я между тем имел кое-какие планы и на обед, и на ужин, и на грядущую ночь: в твоем, дорогой мой, обществе. В итоге же мне пришлось пустить все эти планы коту под яйца и проторчать на этой богомерзкой площадке с половину дюжины утомительных часов, окунуться в непритязательное внимание юных юбочных особ и переживающих комплексно-неполноценные будни неприкаянных мамаш, проморозить в лужах ноги и перепробовать на вкус удручающий ворох мыслей о том, чем именно ты там, в этой своей школе, можешь заниматься, милый мой Юа. Ты же все-таки Юа, ведь так?

От голоса его, грузной ядовитой змеей заползающего под покусанную синими мурашками кожу, становилось настолько не по себе, что Уэльс, оглушенный, будто затравленный на озерном днище серебряный карп, вновь попытался оказать машинальное сопротивление, хватаясь и впиваясь всеми пятью ногтями в запястье той самой руки, что продолжала удерживать, вырывая то один волосок, то другой, его гриву. Впивался он с полноценной дурью, ни на какие стеснения или страхи размениваться не собираясь, драл покрашенную солнцем шкуру с загорающейся агонией и был всецело уверен, что лисьему выродку от этих его действий ни черта приятно не было, но тот, скотина, даже близко не вёл и бровью, со всей больной головой окунаясь в кровавый животный раж.

— Я уже, признаться, начал думать, что ты успел побаловаться чем-нибудь шибко взрослым и шибко грязным — не спорь со мной, не надо, мне отменно известно, чем вы там по своим маленьким и тайненьким туалетным комнаткам да медицинским кабинетикам занимаетесь, славные неопороченные детишки. Что тебя облапал этот твой чертов господин мавр или что тебе настолько пришлось по вкусу новое утреннее ощущение, что ты решил испробовать его с кем-нибудь… еще. Ну-ка, к слову, давай с тобой это снимем! Не помню, чтобы я разрешал тебе скрывать оставленную мной метку, проклятый непослушный мальчишка, — проваливаясь из одной ямы в другую, почти уже по-настоящему озверело рявкнул он, грубо срывая с шеи поперхнувшегося и порядком задохнувшегося Юа смятый узелковый шарф, зажимая тот в кулаке, отодвигая поднятый воротник и с выразительным недовольством наблюдая за успевшим поблекнуть на несколько тонов иссиня-алым пятнышком. — Какого же черта на тебе всё так быстро, оказывается, заживает…? Впрочем же, если посмотреть со стороны другой, то, благодаря этой интересной особенности, у меня всегда отыщется замечательный лишний повод, чтобы…