Дураком он был знатным, этот гребаный ублюдок, и то ли оценивал себя чересчур высоко, то ли Уэльса — ни за хуй собачий низко; ни сдаваться, ни смиряться, ни принимать всеми силами навязываемого поражения мальчишка с сивыми глазами не собирался, а потому, со скрипом чешущихся зубов выслушивая интимно-пошлую дребедень спятившего на всю башку идиота, все-таки дождался его, шанса на маленький личный триумф. Позволив себя облапать чертовыми сигаретными пальцами за ходящую мурашками шею, позволив подступить на тесную близость в выверенных да срывающих кое-кому последние мозги миллиметрах, подался всем корпусом мужчине навстречу, задрал острое костлявое колено и, злорадно прищурившись, вполне даже ловко всадил тем между чужих ног, почти-почти попадая в нацеленное причинное место — еще бы совсем чуть-чуть, пару-тройку несчастных рваных сантиметров до горящего в крови мстящего взрыва, но…

Козел этот умудрился отпрянуть — жопой он, что ли, все его выкрутасы заранее чуял?! — в тот самый провокационный момент, когда Юа успел позволить себе удовлетворенную циничную усмешку, а в следующий момент, прикусывая от обиды и выцеженной красноты побитые губы, уже всё на свете молча материл, до ломки и хруста стискивая трясущиеся кулаки.

Заостренное смуглое лицо, еще только-только представляющееся не таким чудовищно чумным — потому что всё, к сожалению, познается в сравнении, — снова подернулось предостерегающей лязгающей дымкой, начав тотчас трансформироваться в нечто безобразно уродливое, прожорливое, психопатичное и плотоядное, лучше всяких слов дающее понять, что никакой легкой увеселительной прогулки — хоть не очень-то и хотелось, так что подумаешь…! — у них здесь не случится: вместо нее, если так и остаться стоять, накроет что-нибудь трупно-темное, липкое, куда более паршивое, чем весь этот отвратительный душащий день…

— Да пошел бы ты к черту! — взвыл, сам от себя не ожидая, но истошно стараясь выбраться из хлюпающего под ногами болота да разогнать бурлящую по жилам холодную панику, сдающий последние рубежи Уэльс. — Иди от меня к черту со своей двинутой шизофренией, псих ненормальный! Делать мне больше нечего, чем ходить и трахаться со всеми подряд! Да кому оно нахер нужно, а?! Ни мавры меня твои не интересуют, ни ты сам, ни вообще никто, понял?! Если ты еще не заметил, то давай я тебе подскажу, что единственный, кто пытается ко мне настолько озабоченно лезть — это ты, хренов помешанный осел! Я торчал в этой тупической школе на тупических уроках и в кабинете медсестры, да, но не потому что мне нужно было там с кем-то… поебаться… а потому что ты меня, скотина, довел; не знаю, что ты там знаешь и чем балуешься… баловался… сам, но я всей этой хуетой не страдаю, ясно тебе?!

Он уже категорически не верил, что хоть что-нибудь поможет привести в чувства тронутого разбесившегося типа, продолжающего скалить на него голодные до рукоприкладства клыки, и вообще не понимал, почему начинает так унизительно и малодушно перед ним отчитываться или, что еще хуже, откровенно оправдываться, но тот вдруг…

Тот вдруг с какого-то бока взял да и разжал эту свою погребальную убивающую хватку.

Выпустил вон из приотворившихся рук, без угроз и телодвижений позволил отойти, попятиться, едва не завалиться, споткнувшись, назад, поспешно пригладив да ощупав истерзанные подранные волосы, а сам, помешкав, с каким-то сплошь нездоровым и не укладывающемся в понимании удивлением уставился на свою же ладонь, будто на полном серьезе раздумывая, что же только что произошло и что эта самая рука, не спросившись у него, вытворяла, оставив на коже и сброшенной перчаточной шкуре теплые паровые следы чужого выпитого дыхания.

Уэльсу, во все глаза на это таращащемуся, бежать бы сейчас, пока не стало фатально поздно, со всех ног, бежать и ни за что не оглядываться, с самого незадавшегося утра прекратив заботиться и бесполезной пресловутой гордостью, и прочей растоптанной ерундой, но только сделать этого отчего-то всё никак не получалось: ни собраться с духом, ни решиться, ни угомонить громыхающего под кадыком шалого сердца, протанцевавшего на грани тоскливого землистого привкуса, ни заставить окаменевшие конечности отлипнуть от пожравшего песка и хоть куда-нибудь отсюда унести.

Да и Рейнхарт, запрятав обратно в карман время от времени высовывающееся оттуда чудовище, кое-как возвратившись в прежнего, относительно адекватного себя, смущенно наклонившись за оброненной перчаткой да засунув в ту говорящую слишком о многом руку, мрачно, но зато с неподдельной — Юа почему-то в это мгновенно поверил — печалью выговорил:

— Я, к сожалению, вынужден не согласиться с тобой, мой нежный цветок. Ты, уж извини, в корне не прав; мне по горло хватило вчера твоего выступления, чтобы раз и навсегда уяснить, кто и как на тебя смотрит и кому и как ты, мальчик, нужен. И это, я полагаю, лишь малая часть от всей той огромной реальности, которой мне пока что в полной мере не удалось узнать. Так что не обессудь, если я вдруг своими предположениями тебя оскорбил, но не только твое доверие не валяется на дороге, ожидая, когда его подберут да припрячут под теплую рубашку, радость моя, но и мое, знаешь ли, тоже. Что же до моей так называемой психопатии, которую ты мне столь старательно прописываешь… — здесь он усмехнулся, вполне миролюбиво растянул губы в гуталиновой и относительно мягкой — Уэльса, впрочем, всё равно от нее порядком передернуло — улыбке и, вновь оказавшись непозволительно близко к прикованному к месту мальчишке, выдохнул уже тому в лицо, завораживая отплясывающей в опасных глазах черношкурой коброй: — Спорить с тем, что она у меня есть, я, красота моя, не стану. Но и просить у тебя за нее прощения не стану тоже, потому что окажись я так же нормален и здоров, как все, кто окружают тебя, внимания я бы твоего добиться не смог. А так… так, ты только погляди, оно уже почти всё безвозвратно… мое.

Юа, вновь до самого днища ошарашенный, потрясенный и задушенный ударившими по щекам болезненными, но, господи, правдивыми словами, не сумел даже ничего возразить, не сумел разлепить жалко трясущихся мертвых губ и выдавить из глотки ни единого противящегося звука, просто молча и убито оставшись стоять, смотря потускневшими и перепуганными глазами в резко потерявшее улыбку, слишком и слишком мучительно верно читающее его лицо.

Он всё еще хотел уйти, он действительно хотел убраться, не оборачиваться и никогда впредь этого человека на своих дорогах не встречать, но…

Но уже сейчас, всего лишь находясь рядом с ним и чувствуя замешанный с ветром запах — горький маслянистый елей со сладкой корицей, пьяной вишней и крепким французским арманьяком, — обреченно и как никогда ясно понимал, что…

Никуда по-настоящему подеваться не сможет: не потому что не сумеет сбежать, а потому что просто не… захочет.

Потому что прямо в этот вечер, в этот самый решающий и переламывающий всё прежнее миг отправится вовсе не домой, а куда-нибудь туда, куда поведет этот сумасшедший, нетерпимый, невыносимый человек, желтым стальным намордником и дрессирующей собачьей плеткой узаконивающий над ним свои странные, выдуманные, но отчего-то изрядно работающие…

Права.

Микель Дождесерд, неведомым хитроходством продолжающий слушать покорно ложащиеся в ладони мальчишеские мысли, не умеющие облечься ни в одни на свете запретные слова, лишь приподнял вверх уголки прокуренных губ и, сцепив пальцы на дрогнувшем запястье напряженного до нервного истощения Уэльса, тихо-тихо, будто совсем ни к кому не обращаясь, прошептал:

— Пойдем, моя маленькая капризная роза. Давно уже пришло время хорошенько тебя накормить.

⊹⊹⊹

Юа привык наблюдать погружающийся в ночь Рейкьявик только со стороны, возвращаясь однообразной заученной дорогой из унылой школы в такой же унылый да молчаливый белый железный дом; еще ни разу прежде он не становился частичкой накрытой тревожливым блюром жизни сам и ни разу не позволял себе окунуться в переливы свечных огней, бесчинствующий штормующий воздух и волнительный трепет, бегущий от холодного асфальта вверх по принимающим венам, дышащим вездесущим черным песком.