И, окончательно вылетая из расстегнутого рассудка да утаскивая следом за собой и беспомощно последовавшего Уэльса, с силой и болезненной мокротой вцепился тому в нашейный изгиб острыми-острыми зубами да мягким влажным языком, раскрашивая кожу следами собственного обескураживающе-невозможного губоблудства.
Он кусал его с болезненной разрытой печатью, он втягивал в горчащий неосторожный рот забранную в плен кожу, он засасывал ноющую в беспамятстве плоть, размазывая подушечкой языка слюну и кое-где проступившую, быть может, кровь. Он тяжело и шумно дышал, с концами слетая с воздушных катушек, и руки его жадно и невыносимо крепко обхватывали тощее мальчишеское тело, шарились по нему, почти ломали кости и заставляли сердце больной неволей откликаться, биться часто-часто-часто и тяжело, сгибаться от невообразимо постыдной… болезной… чокнутой и неверной… сладости… резко и непредгаданно вскружившей настолько, что Юа не сумел ни рыпнуться, ни сделать попросту ничего, кроме как стоять, вкушать, бесконечной круговертью умирать и всё это так нелепо…
Неправильно…
Чувствовать.
Волнистые волосы Рейнхарта обтирались об его щеки, глаза, губы и нос, исторгали незнакомые запахи грубого и живого кого-то еще в мятно-шоколадной терпкости впитанного вместе с ночным кофе утреннего снега, и Юа…
Юа, он просто…
Только и смог, что вспыхнуть маленьким докуренным фитильком да возгореться до самых корней разметанных по плечам и спине прядок, хватаясь ладонью за предательскую помеченную шею, исходящую колючими мурашками, когда Рейнхарт, продолжая всё так же безумно улыбаться, пусть в глазах его и встала надгробной плитой сплошь жуткая и ненасытная трехглавая гидра, нехотя его отпустил. Мальчишка ватно и железно мазнул кончиками пальцев по саднящей сквозь ладонь плоти, слизнул с губ выступившую в бесконтрольном приступе слюну и сладковатый привкус переворачивающей всё вверх тормашками безумной близости, попытался было что-то хоть сколько-то связное сказать, но…
— Псих… — вот и всё, что у него получилось вышептать, пока тело, сотрясаясь из самого нутра и принимая впервые познанное за жизнь повальное поражение, без его ведома попятилось, отошло на несколько подгибающихся хромых шагов назад. — Ты же чертов… чертов психопат… Больной и помешанный… психо… пат…
После же этих его хрипящих и едва ли не рвущихся на ниткам бессильных слов…
После этого мальчик Уэльс, пожизненно считавший, что сбегать от рушащихся на голову проблем и преследователей — жалко и унизительно, а оттого предпочитавший просто уходить с непременно выпрямленной гордой спиной, со стиснутыми зубами вытерпливая всё, что бы ни старалось заставить согнуться и выломаться в хребтовом позвонке…
Так постыдно, испуганно и смятенно, что захотелось от всего сердца прокричать, зажимая ладонью прокушенную пульсирующую шею в черно-красных набухающих разводах…
Сбежал, озлобленно расталкивая оборачивающуюся толпу острыми локтями и не смея поднять опущенной поверженной головы.
Комментарий к Часть 3. Сорванный цветок
Относительно «лисости» Микеля.
В Норвегии есть целый цикл сказок с участием Лиса Миккеля — хитрого, настырного, часто выходящего сухим из воды; вот отсюда чуть-чуть измененное имя и взято вместе со всеми аллегориями, и Уэльсу, связывающему Рейнхарта с лисицей, эти сказки известны.
========== Часть 4. Говорит и показывает дядюшка Арчи ==========
О, декаданс, случайные встречи,
Стол, преферанс, горящие свечи.
На патефоне играет пластинка,
Гойи сидят и слушают Стинга.
Плещется ром и кокаин
Желтыми пальцами в тонкие ноздри.
Вы предлагаете вместе уйти —
Поздно, милая дамочка, поздно!
Дышите в ухо, что там, за углом,
Черный, блестящий нас ждет «Роллс-Ройс».
Он повезет нас на аэродром
Томной дорогой рассыпанных роз.
Агата Кристи — Декаданс
Юа до прокушенных губ не хотел.
Не хотел он выходить из своей чертовой школы, время в которой как назло бежало всё быстрее и быстрее, радостно приближаясь к опасной крайней отметке — мальчик знал, каждым клочком чуял, что там, снаружи, ему тихо и мирно пройти не дадут, там, снаружи, наверняка нарисуется проклятый лисий Рейнхарт, перехватит его, преградит путь и вцепится, чего уж теперь-то мелочиться, куда-нибудь еще. Впрочем, Юа уже больше не понимал, кого именно стоит опасаться и что конкретно видят его ошалевшие глаза — знакомая высоченная фигура попеременно рисовалась за одним и другим углом, поворотом и человеком, плавала, ухмылялась, пускала к потолку дым, а потом, разумеется, бесследно растворялась, но…
Легче от этого не становилось всё равно.
Непосредственно на самих занятиях его до воя и кулачного скрипа доводил зарвавшийся белобрысый Отелло; слухи, кажется, дошли и до мавританских ушей, и седой заводила, привыкший вертеться рядом, но не проявлять — потому что, очевидно, стеснялся и боялся спугнуть, хотя все и так в округе об этих его тоскливых да ревнивых взглядах знали — подавляющей настойчивости, вдруг резко удумал пойти по стопам пресловутого Микки Мауса и немедленно ту, собаку облезлую, проявить.
Вездесуще усаживался с отбрыкивающимся Уэльсом за одну узкую парту, куда соваться обычно не решался никто, провожал долгим и пространным холодком каждый жест и шаг, часто и много хмурился, крысился, молчал и ничего по поводу этих своих закидонов не объяснял, после чего, с концами подхватив шастающий отныне по Рейкьявику вирус завезенного гребаным лисьим сыном разящего помешательства, просто взял его за загоревшееся запястье, дернул, накрепко стиснул пальцы и потащил по лестницам вниз, выискивая для предстоящего разговора — хотя что-то Юа подсказывало, что ни черта никакого не разговора — редкий укромный уголок…
Правда вот найти такового не успел, потому что Уэльс, потерявший запасной ключик от забагажного терпения да всякого понимания извратившейся ситуации, в которую окунаться всеми фибрами не хотел, проехался сжавшимся кулаком по перекошенному лицу и, торопливо да виновато, чего попытался не признавать, отведя взгляд, остаток последующих уроков, практически впервые те прогуляв, проторчал у чопорной, чересчур зацикленной на своих обязанностях медсестры. Та неким немыслимым образом умела выявлять симулянта за считанные секунды, подбадривая того зеленой иголочкой в раздетую задницу — из-за чего к ней отваживался заходить отнюдь не каждый, — и Юа как-то так не очень хорошо, но искренне радовался, что от минувшего утра, от тягомотины с разобидевшимся Отелло и идущей по пятам опасности оказаться перехваченным шатающимся по улицам желтоглазым маньяком, у него поднялась самая что ни на есть всамделишная температура — по крайней мере, медсестра с порога ухватила его за шкирку, уложила на койку, напоила горькой ромашковой микстурой, насыпала в пластиковое блюдце горсть сладковато-терпких лишайниковых леденцов и наказала до окончания дня здесь отлеживаться.
На потенциально предоставленную возможность отправиться домой захворавший мальчик не проявил ни малейшего энтузиазма, и сестра милосердия, ничего-то того страшного, что таилось за окнами, не знающая, а посему тут же убедившаяся, что всё происходящее по-настоящему больнично и беспритворно, без проглоченных грифелей и выпитых бесцветных чернил, заволновалась, объявила внештатный карантин и, черт весть куда направившись, оставила Уэльса отсыпаться в священном запыленном одиночестве, чему тот остался тайничком да благодарящей невысказанностью очень и очень рад, хоть и лежать, как ему наказали, не собирался.
Втихаря поднявшись, как только из зоны слышимости удалились звонкие каблучные шаги, побродил вокруг и около, потрогал стеллажи да полки и притаившееся на тех медикаментозное барахло, пошелестел спрятанными в бумагу шприцами, поглядел украдкой за мутные серые окна, поприслушивался к коридорному шуму, сам с собой понервничал да похмурился.
Чуть позже, с лихвой эти свои хмурые нервы оправдывая, смятой тенью и мимолетом, но все-таки углядел знакомую кудрявую фигуру в длинном английском пальто, что каким-то хреном выплыла из-за болтающейся внизу обезлюженной улочки да задумчиво, будто всё на свете чувствовала, посмотрела прямиком наверх. После этого, в упор не соображая, на самом ли деле он его видит или же снова и снова себе придумывает, но зато чахоточно побледнев, забравшись с головой под одеяло и с трудом дождавшись последнего звонка, соврав, что сейчас же поковыляет домой, пошел шататься да перебиваться по коридорам и туалетам, ни разу не понимая, что на него нашло и что за дерьмо он собственными потугами вытворяет, добровольно играя в мерзкий болевой пинг-понг с этим рехнувшимся психом-Микелем.
