На сей раз Юа, которого трупик Йольского мальчишки — отчего-то оказавшегося здесь вместе с собственным членом — больше напугал, чем разозлил, испытал своеобразную благодарность за столь безвредный моральный выбор вечного извращенца и, подобравшись к тому поближе, смуро да растерянно уставился на вакханалию поднявшихся головок да натянутых узд, невольно сводя бедра да неприюченно ерзая на раздражающем месте — внизу живота опять запершилось, опять заныло, и юноша, бегло отводя взгляд в сторонку, чтобы тут же натолкнуться на медвежью физиономию какого-то придурковатого мужика в синей куртке, задумчиво уставившегося на него в ответ, поспешно повернулся обратно, встречаясь теперь уже и с глазами Рейнхарта, которые, устав глазеть на абсолютно одинаковые отростки, снятые со слепков олимпийской спортивной команды, как-то очень и очень предостерегающе-паршиво…

Просто, собственно, смотрели, тем самым повергая Юа в еще большее смятение: уж кто-кто, а он хорошо знал, что видимость спокойного Рейнхарта — вообще самое страшное из тех бедствий, что только могут пожрать ухоженное выбритое лицо, успевшее негласно приписать молчаливому мальчишке безызвестный — для самого этого мальчишки то есть — грешок.

— Что тебе еще, Тупейшество…? Чего ты так уставился? — вопреки желанию как следует на идиота прикрикнуть, голос выдавился унизительно слабым, замученным, немного… нервным.

И немного, наверное, предательски-возбужденным, отчего физиономия Микеля, и без того опасная в больных своих измышлениях, налилась белизной крови снежного покорителя Севера, раскрасила орельдурсовыми медвежьими крапинками-стрелочками тигриные глаза и, заострившись в один удар рваной секунды клыками, тихо, но убивающе прошипела, отдавая власть пальцам, что тут же, не заботясь мнением или комфортом пользуемого Уэльса, ухватили того за руку, резким швырком отталкивая к гулкой стене.

— «Что», ты спрашиваешь, мой распутный мальчик…? — Тупейшество… с какого-то хера злилось. Тупейшество злилось, и в окены-пропасти, поднимая горячие шквалы, летели искры, букетами осенних астр падающие на юное инфантильное лицо загнанного в клетку принца. — Это моё право, котенок, спрашивать, чем ты только что занимался, — еще сильнее, еще бесконтрольнее зверея, выплюнул разошедшийся лисий маньяк, наклоняясь над Уэльсом и упираясь по обе стороны от его плеч подрагивающими руками. — Быть может, ты ответишь мне по-хорошему, дурной жестокий мальчишка, или и дальше будешь продолжать корчить образ этой чертовой недотроги, полнящейся такими же чертовыми секретами?!

— Да что на тебя, идиот, нашло…?! — раздраженно скребнув зубами, вспылил и Юа, подаваясь вперед и вжимаясь лицом в лицо мужчины, пытаясь того таким вот способом отпихнуть. — Совсем с катушек слетел?! Пересмотрел на свои чертовы письки и сперма в башку ударила?! Отъебись от меня, сколько раз можно повторять?!

Обернувшись двумя упертыми оленями в сезон этакого гомоэротического гона — напыщенным, но глупым молодым и пожитым, но тронувшимся на психику вожаком, — они бодались, бились лбами-рогами, рыли землю копытами и, глуша витающее в лесной сырости оборотническое зелье, ревели друг на друг когтистыми рысьими кошаками, не поделившими не лучшую самку, отнюдь нет, а только и исключительно самих себя, в то время как вуайеристские люди-лесовики, невольно присутствующие в зале, тоже где-то там застывали изваяниями никому не нужных олених, тоже где-то там шептались и задевали болезненными смешками, таясь в тени членов да надавливая на грудь скользкими эльфийскими лапами, всеми силами стремящимися стащить последний воздух да, наконец уже, придушить.

— Следи за своими словами, мальчик! — рявкнуло его Высочество, ударяя рогами с такой силой, чтобы приблудившийся в его стадо новичок, покачнувшись, отлетел затылком в стену и, не зная, то ли хвататься за расшибленный лоб, то ли за затылок, тихо да сдавленно зашипел сквозь стиснутые зубы, тщетно пытаясь вытрясти из головы мелькающих в той бабочек-каннибалов с лиловым размахом охотничьих крыл. — Стоило мне лишь отвернуться, как ты пошел строить кому-то чертовы глазки, так получается?! И не надо прикидываться — я отлично видел, что вы с тем паршивым ублюдком в синей куртке стояли и таращились друг на друга — кстати, почему я больше не вижу здесь этой скотины?! — пока…

— Пока ты был так занят разглядыванием своих паршивых хуев, что даже не смог отыскать времени взглянуть на меня, тварюга! Так что засунь свои хреновы претензии себе же в задницу, озабоченный самовлюбленный параноик! — вместо блядских оправданий, от которых он откровенно устал и откровенно готов был с кровью протошниться, отрезал Уэльс, притоптывая в сердцах брыкастой ногой.

Только угодил вот каблуком-копытом, хоть и ни разу не метился, не по полу, а по ноге Рейнхартовой, отдавливая тому все жесткие пальцы и хотя бы на этот раз заставляя посчитаться и с собой, а не насмехаться да насмехаться над как будто бы бессильными принцесеными ножками.

Ублюдочный олений лис…

От… удивления, наверное… хлопнул завитушками — да подкручивал он их, что ли?! — ресниц.

Медленно и потерянно поглядел вниз.

И лишь после этого, исказившись новой гримасой богатого на шизофреничную мимику лица, взвыл, проклиная и чертов музей, и чертового Юа, и чертовы члены всеми теми матами, которых мальчишка если от него и слышал прежде, то лишь строжайше однажды, в какой-то там чокнутый день, когда…

В общем, когда он тоже травмировал хрупкую душевно-сердечную организацию напыщенного петуха.

Петух же теперь рычал, петух даже потянулся за отшибленный ногой, самонадеянно уверенный, что загнанный в угол детеныш от него всё равно никуда подеваться не посмеет, и уверенный причем очень и очень…

Напрасно.

Потому что Юа-то, успевший всё прокрутить в голове и прийти к неутешительному выводу, что и терять ему особенно ничего, и находиться его здесь достало, как раз таки деться очень и очень…

Собрался.

Поднырнул под вскинутую лисью лапу; сбрендив, ударил склоненной головой придурка в живот, вкладывая в закруживший жест все оставшиеся в теле силы, и, завывая на ходу да ставя всю небогатую удачу на единственный молниеносный прыжок, каким-то чертовым чудом вырвался на середину застывшего зала, расплатившись всего лишь тремя, четырьмя или пятью жалкими волосинками, попавшимися в кулак оставленного в дураках придворного лорда-клоуна…

После чего, окинув округу диким бешеным взглядом и не сообразив ничего более продуктивного, чем повестись на вскинутую руку какой-то воинственной дамочки, обещавшей, кажется, этим своим жестом всё то же феминистское сочлененное укрытие — других мест, кроме пресловутого зала животных, из которого они с Рейнхартом прибыли, позади не оставалось, — бросился к зияющему ожемчужненной белесостью проходу, не смея ни оглянуться назад, ни позволить собственным ногам остановиться, когда там, впереди, выпученными прикрытыми глазами его повстречали, запертые в пробирки да спиртогонные алхимические колбы, пухлые уродливые…

Младенцы.

========== Часть 35. Sing for Absolution ==========

Губы обращаются в синь,

Поцелуй, неспособный воскресить.

Я лишь мечтаю о тебе,

Красота моя.

На цыпочках в твою комнату —

Сквозь сумрак звездный свет.

Я лишь мечтаю о тебе

И тебе никогда об этом не узнать.

Песнь во испущение грехов —

Я спою тебе!

И упаду от твоего изящества…

Muse — Sing for Absolution

То, что творилось в третьем зале, название для которого то ли попросту забыли придумать, то ли посчитали, что оно здесь немножечко неуместно, было, наверное, в разы хуже, чем то, что творилось в залах предыдущих: Юа, по крайней мере, отчетливо видел, что вот здесь все чертовы стоны и придыхания мгновенно обрывались, и тупоумные люди начинали генерировать выжимаемые со скрипом «ололо» в сторону нечеловеческого обращения к человекам и всхлипы глубокой задумчивой печали — последнее, надо заметить, случалось исключительно у баб, да и то только у тех, что что-то бормотали о собственных изготовленных — прямо как на консервной генетической фабрике, думалось Уэльсу — потомках.