— Вот только не обессудь, но должен же и я получить свою долю удовольствия? Тебе — дерзкий язычок, мне — дерзкое поведение. Причем исключительно в строгих дисциплинарных целях, мятежная моя душа, потому что манеры твои, откровенно говоря, оставляют желать даже не лучшего, а исключительно смиренного, с чем, к сожалению, смириться не могу уже непосредственно сам я.
Юа в лисьих руках истово дернулся, забился, ошалело вытаращил зимние свои глаза, чувствуя, как вместе с возмущением да бешенством по жилам растекается и запальчивое тепло, и, недолго протерзавшись между «куснуть чертову лапу» и «не куснуть чертову лапу», всё-таки, злобясь на самого себя, ту старательно куснул, за что тут же огреб по заднице и во второй раз…
А вот на — не такую уж и желанную — волю так и не вырвался.
— Значит, ты меня даже слушать не хочешь, котик? — вновь промурлыкали над его ухом, настырно потершись о то носом. — Хорошо, я ведь совсем не возражаю. Наоборот, мне не трудно походить с тобой и так, в столь чарующем интимном танце… Признаться, подобные развлечения даже пробуждают дремлющую во мне тягу к распутному эксгибиционизму, mon cher! А пока ты столь очаровательно смотришь на меня своими ледниковыми сопками и пытаешься прогрызть в моей ладони нору Джинна, свитхарт — что, спешу тебя заверить, весьма и весьма болезненно, да и Джинна там никакого, к сожалению, нет, — я расскажу тебе начатую историю до конца, пока — покорнейше смею надеяться — ты еще хочешь её услышать… Всё началось с того, что некий друг нашего Сигурдура, обложенный в народе разнообразными любопытными легендами садистичного лазурного оттенка, привез старичку интригующую моё воображение плетку, сотканную из высушенных жил бычьего члена, которую отыскал где-то на островке Снайфедльснес, а дальше, подпрягая в ряды бесстыдных игроков и других своих товарищей, работающих на китобойнях, господин учитель обживался всё новыми да новыми китовыми пенисами, готовясь явить в скромный пуританский свет тех времен свою аморальную — и вместе с тем соблазнительнейшую — коллекцию. Отныне в музее Фаллоса можно отыскать сто девяносто пять членов, заспиртованных гордящимся Сигурдуром вручную, и это уже не говоря о прочих занятных вещицах, которые ждут не дождутся нас в одном из следующих залов. Что характерно, человек этот уверяет, будто он отнюдь не болен и не озабочен — и я охотно ему верю, котик. Даже мне известно, что в недавние времена все — без исключения — органы убитых животных использовались в хозяйстве, чтобы ничего не пропадало понапрасну, раз уж пришлось кого-то лишать жизни, и если из органов одних делали предметы привычного нам с тобой обихода, то другие без зазрения совести употребляли в пищу: например, здесь, в Исландии, до недавних лет считался деликатесом засоленный конский фаллос, и мне искренне жаль, что я не поспел сюда вовремя, чтобы его отведать. Что же до бычьих или, скажем, бараньих тестикул, то они и по сей день популярны в большинстве развитых стран и, скажу тебе, весьма и весьма аппетитны на вкус, несмотря на то, что когдато в них кипела молодая телячья сперма. Говорят, если в тутошних краях к берегам прибивает морем невиданное животное — старикан-Сигурдур первым поспевает к месту похорон, забирая причитающийся ему член: например вот тот, огромный, на который ты столь долго смотрел, это член кашалота, прибывшего в Исландию в двухтысячном, кажется, году — я могу и ошибаться, но мы всегда можем подглядеть в ту крохотную беленькую табличку. Наряду с китами и им подобными, белыми медведями, тюленями, дикими козлами и прочей привычной неприхотливой фауной, мы можем отыскать здесь член водного единорога, повсеместно считающегося великой редкостью и жильцом Красной Волшебной Книги. Достоинство одного из холмистых эльфов — откровенно говоря, я бы никогда не подумал, будто у волшебного народца имеются столь интересные игрушки, — не иначе как хитростью угодившего в каверзные учительские лапы, и таинственного Homo Natalicus Islandicus, то есть «рождественского мальчика», почитающегося здесь за ближайшего — и дальнейшего во всём остальном мире — родича толстяка Санта Клауса, обладающего — как шепчутся в народе — одной ступней, одним локтем да дистрофичной худобой и Йольской кисой в кармане. Если прежде здесь можно было увидеть многое, но только не фаллос человеческий, то теперь разрешилась проблема и эта: помнится, я когдато уже читал о выдающемся случае прогрессирующего безумства — заметь, мой мальчик, я-то на их фоне совершенно здоров! — когда безымянный американец, пожелав поглядеть на собственного дружка за именной пробиркой, завещал того музею, разрешая отрезать от себя даже не после смерти, а… при самой что ни на есть жизни. Так получилось, что поступок этот неведомым мне образом вдохновил многих энтузиастов со всех концов света, и теперь в обозримом будущем — я почти могу тебе в этом поклясться — здесь появится стенд с расовыми половыми принадлежностями, подписанными дрожащей — от гордости ли…? — рукой самих сумасшедших доноров, у которых в жизни, кажется, настолько никого и ничего не осталось, что они согласны даже на такие вот неблагодарные демонстрации собственного члена без собственного рядом с тем нахождения…
Юа, порядком притихший от причудливого рассказа, приоткрывшего для него еще одно палаточное крыло необъятного неуравновешенного мира, где каждый жил своими особенными крупицами, стыкующимися в одну общую сумасшедшую паутину, даже позабыл о своём позорном положении, позволяя Рейнхарту, исполнившему учительский просвещательский долг, подтолкнуть себя в спину, облапать между коридором и коридором сжавшуюся задницу и, бросив последний беглый взгляд на выставку звериных исландских фаллосов, утащить в зал иной, где под светом всё тех же интимных яиц-светильников, выкрашенных разведенным колькотаром, их встретили первые нетерпеливые экспонаты уже не животной, а вполне себе…
Человеческой демонстрации.
⊹⊹⊹
То, что обзывалось «человеческим залом», на самом деле было вовсе никаким не залом, а одной паршивой помойкой, этакой изворотливой пыточной камерой для вызова тошноты и рвоты, из которой Уэльс всеми силами да всеми сердцами норовил удрать и, бьясь в истерии лбом о внутренние стены, никак, совершенно никак не мог желаемого осуществить: оставлять чертового извращенца один на один с громадными двухметровыми членами, обтянутыми и отступившей крайней плотью, и вздутыми жилами, и облизанными светослюной головками, было выше его возможностей, выше его ревности, и в итоге мальчишке приходилось вертеться рядом, то и дело покрываясь краской цвета чертового бургунди.
Залпом вылакивая все последние капли из бокала трескающегося терпения, он во все глаза таращился на идолопоклоннические статуи пенисов, выкрашенных то в сиену, то в красную или темно-бурую — должную, видимо, отображать оплодотворяющие колы африканского племени — умбру.
Пенисы, выстраиваясь конвоем этаких коричневорубашечников, чертовых надзирательных нацистов, обступали каждого пришедшего в «человеческий зал» с двух неотступных сторон, нацеливаясь в тех семенными мушкетами, и Уэльс всякий раз в ужасе отскакивал диким манулом, когда видел, как очередная течная дура, улыбаясь поплывшей обкуренной улыбкой, подкрадывается к одному-другому органу, обнимает его, льнет всем своим деморфозным телом, едва ли не обхватывая ногами, и, явно лелея на него свои извращенные планы, корчит в смартфоновую камеру чертовой подружки хихикающие гримасы, вгоняя в еще больший испанский стыд да еще большее лихорадящее бешенство.
Успокаивало, наверное, только то, что сам Рейнхарт к половым, мать его всё, гигантам особенного интереса не испытал: покрутился вокруг, постучал костяшками пальцев, обнаруживая под теми пустышку-гипс с халтурной полостью внутри, и, махнув рукой, пошел пьяной собакой бродить по пространству остальному, заставляя всклокоченного мальчишку, покусывающего немеющие губы, неотступно таскаться следом, дабы хоть как-то обуздать взрывающуюся в груди зыбучую ревность.
Эльфийское достоинство на деле изборчивого мужчину не впечатлило тоже: скорчив скучающую рожу да издав полнящийся печалью вздох — еще одна его воспетая мечта бесславно умирала! — тот что-то бормотнул о чертовом шарлатанстве и каких-то там зайцах-кроликах-мышах и, вообще даже пропустив огромную колбу, в которой варилось не то чучело, а не то и подлинный труп рождественского мальчишки с распахнутыми синими кукольными глазами, переместился к небольшой витринке с целой ордой отлитых из серебра членов, аккуратно и осторожно подписанных витиеватыми фамилиями-именами.
