И только — эпатажно завершая уродство постмодернистской картины — сраный господин фокс среагировал, как назло, самым последним, самым заторможенным и тупым, заставляя вспененного Уэльса корчиться от стыда и грызть зубами губы-удила, покуда столь ненасытно и неистово хотелось избить чертовыми фаллосами уже откровенно всех здесь собравшихся.

— Ну что же ты, мальчик мой… — спокойно и ненавязчиво, зато всё еще перекошенно и взбудораженно пробормотал недоделанный лисий ублюдок заплетающимся языком, снимая кончиками пальцев с ресниц опешившего Уэльса эти его невидимые морщинки, пытающиеся забраться на нежное юное лицо. — Вовсе незачем привлекать столько нежелательного внимания. Или… быть может, ты хочешь, чтобы я тебя заревновал? — с укоризной закончил он.

С укоризной, блядь!

— Ты что… совсем двинулся, совсем охренел, тупица…? — опешив, вышептал Юа, запоздало соображая, что внимания они и впрямь привлекли больше нужного, и теперь вот Микелю приходилось поднимать голову да щурить на них на всех ни разу не добродушные глаза, чтобы идиотская толпа, скучивавшаяся, будто мухи над знакомой тухлой акулой, поскорее разбрелась по разным зальчикам, очень и очень смущенно одергивая воротники да поправляя сумки-волосы-куртки. — Ты-то с чего ревновать должен, скотина, когда это не я, а, опять же, ты стоишь тут, лапаешь чужие хреновы хуи и игнорируешь меня к чертовой жопной матери?!

— А вот это совершенная неправда, — снова мастерски отбрасывая ту часть мальчишеской реплики, что про ревность да про всё нехорошее прочее, смято промурлыкал лисий сын, стараясь накрыть макушку неразумного детеныша ладонью, но натыкаясь лишь на то, что тот, хлебнув кожей возбужденного жара чужого касания, мигом отпрял, прищуривая глаза до того, чтобы те сложились во вконец узенькие лезвия-лодочки, попахивающие ледником северных гренландских морей. — Я совсем не игнорировал тебя, золотой мой. Как я мог сделать что-то столь недостойное и отвратительное?

— Да запросто! Точно так же, как и притащить меня в это недостойное и отвратительное место! — свирепея, шикнул Уэльс, всё неистовее да неистовее выгрызая себе ноющие губы при виде явно одухотворенного, явно возбужденного блудливого лица. — И что же ты тогда делал, кретин, если не игнорировал?! Виртуально кончал, дроча этот херов член, а я мешал тебе развлекаться, поэтому ты и предпочитал не отвечать, пусть и, как говоришь, слышал, что я чего-то от тебя хочу?!

Хотя бы в том, что вот сейчас эта дрянь начнет выкручиваться и лгать, Юа был до посмертного уверен, а потому, желая заранее утвердить собственную правоту, сгорая от стыда и откровенно уже плюя, кто там смотрел на них и что видел, ринулся наперехват опешившему от такого напора мужчине, схватил того за низину пальто, резко нырнул под низ трясущейся рукой и, дурея от обхватившей щеки краски, крепким зажимом ухватился за…

Предсказуемо стоящий, конечно же, член, от прикосновения к которому с губ обласканного — пусть и неволей — кретина тут же сорвался довольный поощрительный стон, а крепкие бедра, не подчиняясь воле отключившегося рассудка, двинулись навстречу, не прося, а именно требуя немедленного продолжения.

— Юноша, я… — голос его быстрым обвалом спустился к рычащему животному хрипу, пробирающему настолько глубоко и настолько безнадежно, что Юа, так и продолжающий стоять с вытянутой рукой, ощупывающей чужое пульсирующее возбуждение, ощутил наравне со стыдом еще и жгучее…

Желание, черт знает когда, откуда и какими потугами влившееся в его собственную кровь.

Между ног и внизу живота тут же закололось, затеплилось, в горле пересохло и на лицо, кажется, высыпали первые румяные пятна, при виде которых Рейнхарт незримо оброс лохматой шерстью собачьей жадности, распушил грудину да хребетный загривок и, взвыв степным койотом в ночь первого за жизнь брачного полнолуния, наступил на мальчишку исполином бьющейся через край озабоченности, ловящей отражение в головках надраенных до грязного блеска окруживших пенисов-каннибалов с острова Забытой всеми Вагины.

Юа, облизнув невольничьим жестом напряженные губы, мешающиеся откровенной болью, нехотя отступил на один шаг…

Чем тут же, даже того не понимая, сдал выстоянные позиции, добровольно принимая чертову игру в жертву и охотника и попросту уже не находя сил ни противиться, ни орать, ни требовать, ни думать о тех всевидящих глазах да камерах, что сканировали его внутренности инфракрасной белизной…

Вот только единственное, что мешало и накапывало на сердце толченой пилюлей едкого яда, это, наверное, добивающая подгрудная ревность да еще более добивающее осознание, что…

— У тебя встало, ублюдок, на чужие члены. На сраные животные члены…! — заплетающимся языком процедил разозленный Уэльс, глядя на Рейнхарта с настолько безумной смесью из желания, покорности и щемящего упрека, что чокнутый мужчина, готовый прямо здесь, на месте, забраться ему ладонью в штаны и начать демонстративную содомистскую оргию, вдруг резко…

Остановился.

Ухватил сломленного Уэльса за руку, притискивая к себе так непозволительно-близко, чтобы видел кожей, слышал губами и чувствовал каждой вожделенной порой только он один.

Притронулся пальцами к точеному мрамору подбородка, вынуждая тот приподнять, и, склоняясь да касаясь губами бархатного уха, тихо и грубо зашептал, окончательно обращая трепетное влюбленное тело ожившей ниточной марионеткой бледноликого Пьеро, извечно послушного воле своего жестокого императора:

— У меня встало не на них, а на тебя, душа моя. У меня всегда встает только на тебя, запомни уже это. Когда я только представил, как вхожу в тебя на глазах у всех у них, в окружении чертовых заспиртованных членов, и ты жадно выгибаешься подо мной, блаженно стонешь, раздвигая свои прелестные ножки и позволяя в тебя кончать… Ты же ведь не думаешь, милый, что я привел тебя сюда просто так?

Юа, не знающий ответа ни на один слишком личный, слишком убивающий вопрос…

Задохнулся.

Трепетно забился.

Невольно, больше не властвуя над самим собой, ухватился потряхиваемыми пальцами за лисьи руки и плечи, жарко глотая ртом сухой обжигающий воздух. Облизнулся, позволил себя втиснуть до сумасшедшего хруста ближе, и уже там, в Стране каких-нибудь чертовых Пенисов, тоже вот растущих на деревьях и дни напролет выискивающих для своих озабоченных грязных занятий то упругие разболтанные задницы, то бабские междуножия, услышал знакомый собачий хрип, дразнящий слух и внутренности невыносимостью растягивающейся ванильной пытки:

— Но сперва, плоть моя, мы с тобой осмотрим весь этот богатый на выдумки музей, после чего я непременно…

Уэльс дрогнул.

Прогнулся отзывчивой голодной спиной.

Подался навстречу узкими твердыми бедрами, позволяя ощутить и возбуждение собственное…

И, вскинув не послушную разуму руку, поспешно накрыл чересчур откровенный Рейнхартов рот быстрым движением ладони, сопровождая ту скованным, идущим кругом кивком растрепанной девятью ветрами гривастой головы.

⊹⊹⊹

Внутри музея оказалось до невозможности душно, хоть снаружи и бились льдистые глетчерные дыхания.

В какой-то момент Уэльсу почудилось, будто он вот-вот грохнется в беспамятство, с лихвой оправдывая даденное Рейнхартом прозвище долбаной принцессы-Беллочки: за одну пригоршню секунд стало муторно, тошнотворно, невозможно-безвоздушно, и юноша, поддаваясь охватившей тело мертвенной слабости, едва переставляя ватными ногами, но ни за что не желая этого показывать, отмахивался от всех лисьих приставаний с расспросами о том, почему-де он настолько бледен и что, дьявол дери когтями винные бочки, с ним происходит.

Микель, кажется, действительно искренне переволновался, потому что после этого с домогательствами внезапно отстал, оборачиваясь в непривычную нежность да во внимание, и Юа, отчасти благодарный этому перепаду — возбуждение самого Уэльса жизнерадостно растаяло, как только тело прихватили под горло первые спазмы вернувшейся нездроровицы, — позволил себе один маленький тоненький намек, что просто…