Юа не возражал — Юа был рад, Юа был счастлив и в кои-то не пытался этого скрывать.

Никакого такси оба видеть не захотели, медленно и с наслаждением меряя неторопливыми пешими шагами залитые дождём да выкорчеванным мхом пустоши, всхолмия, знакомые сердцу дороги, где когдато летали бумажные самолетики да тревожили слух молчаливых скал старинные истории о драконах да великанах-хранителях, порожденных угольком тающей сигареты.

Улочки Рейкьявика, радостно распахнувшие навстречу ладони, тоже представились как никогда теплыми, желанными, одуряюще-нарядными, будто накануне некий сценарист-режиссер, ставящий земные фильмы, но спонсируемый в самом раю, прошелся здесь со своей кистью да перемешанной сумасшедшей палитрой из взбитых чаечных желтков и настурциевых настоек.

И всё бы хорошо, и день был беспамятно-влюбленным, и Юа бы покорно пошел куда угодно — только, наверное, не к океану.

Он бы даже согласился вытерпеть очередное развращенное сумасшествие Рейнхарта, если бы тот вдруг решил испытать удачу с еще одним куском хаукарля, воплощая заветную мечту да заранее оговариваясь о выуженных нахрен из гнилого мясца траглодитных личинках. Быть может, если бы Микель очень захотел, он бы согласился заглянуть и в чертов Боукен, удерживая бедовую кудлатую башку под строгим надзором, покуда та роется в пыльных страницах, видеопленках, дисках да американских визуальных книгофильмах, похожих на один большой комикс. Пусть бы себе невозможный не взрослеющий придурь скупал всех чертовых окрестных миньонов, пусть бы носился по улицам и запугивал проходящих мимо детей шайтановскими воплями, пусть бы игрался с развешанными за петельку куклами-барби и болтал-болтал-болтал о своих больных пристрастиях, навроде тех же выколотых глаз или ощупанных ощипанных птиц.

Пусть, на худой конец, прошелся бы по помойкам да насобирал себе охапку сдохших кошаков да крыс, устраивая с теми увеселительное чаепитие, пусть!

Пусть что угодно на свете, пусть уже даже опасное льдистое море в опале, только бы не… гребаные озабоченные пенисы, в обитель которых проклятый психопат, ухмыляясь уголками голодных глаз, его притащил, заставляя, черт подери, задуматься о том, что даже под крышей паршивого обчиханного дома, кишащего совместными прожорливыми микробами да следами простуженных безумств, было, наверное, не так уж и плохо, как глупому привередливому Уэльсу казалось вначале.

Нет, далеко вовсе не так плохо, как в незнакомом рыбацком городке с именем Хусавик, куда чертов мужчина, преследуя свои голубые мечты, девственного душой мальчишку, не объяснившись перед тем ни словом, на радостях приволок.

— Рейнхарт…

Пенисы.

Повсюду, куда только дотягивались разбегающиеся дергающиеся глаза, громоздились чертовы отрубленные…

И возбужденные — пусть, ладно, иногда и не очень — пенисы.

— Рейнхарт, твою мать…

Уэльсу очень и очень желалось подтянуться, дать блядскому выродку пощечину… или, что еще лучше, ухватиться за какой-нибудь из здешних готовых членов, сжать тот в кулаке, заранее обмотанном — брезгливости ради — защитной тряпицей, и как следует съездить тем сволочному идиоту по морде, чтобы обратил уже, наконец, своё гребаное венценосное внимание! А после…

После, устроив демонстрацию свирепого стервозного норова и вынуждая хлестким кнутом последовать за собой, уйти, громко шандарахнув чужой стеклянной дверью, чтобы осколки выбились, хреновы настенные фаллосы осыпались на пол, а все и каждая работающие здесь рожи узнали, что ему, Юа Уэльсу, на такой вот изврат искренне посрать, и вдохновлять тот его — как всякого захаживающего сюда долбоеба с дырой в мозгу да между ног — ни за что не станет!

Абзац, точка и эпилог.

— Микель Рейнхарт, блядь…!

Только вот Микель Хаукарль Рейнхарт старательно в сторону бушующего мальчишки не смотрел, поблизости продолжали да продолжали вздыхать и ахать чертовы залетные бабенции, готовые, кажется, прямо сейчас раздвинуть ноги и наброситься да забраться на все эти уродливые отростки верхом, погоняя китов, оленей и дельфинов в далекие плаванья-бега, покуда кое-что длинное да острое, забальзамированное и с пару десятков лет никуда не вползавшее, станет там у них внутри копошиться да оживать, пронзая грубыми животными толчками и всплесками белого бездетного семени.

Чуть погодя Юа уяснил, что страдали здесь от конкретнейшего недоеба не одни только бабы — мужики, почесывая яйца да прикрывая полами курток явственно поднимающиеся собственные члены, со смущенными улыбками расхаживали под сводами не такой уж и большой лаборатории чокнувшегося Франкенштейна, кишащей колбами, флаконами, банками, бутылками, заспиртованными и засушенными органами, принадлежащими, кажется…

Пока всего лишь животным.

Пока.

— Рейнхарт!

После четвертого или пятого позыва сраный хаукарль, наконец, хотя бы скосил глаза, немножко недовольно — ах, ну простите, что отрываю, Ваше Хуичество! — прицокнул кончиком языка о передние верхние зубы, опаляя взглядом настолько поплывшим и настолько многозначительным, что у Уэльса моментально перехватило горло.

Не от стыда или там мифического возбуждения, которым полнилась физиономия озабоченного курчавого идиота — равно как и физиономии идиотов остальных, — а вот…

От ревности, наверное.

Снова и снова от бесконечной умалишенной ревности.

Мальчишке с лихвой хватило лисьего заявления, что на обратном пути он обязательно прикупит им — ага, им, как же! — каких-нибудь фаллических сувениров — вот хотя бы того жирного лысого нудиста-алкоголика в черном длинном пальто, что, вытанцовывая у грубого железного шеста, то и дело распахивал на себе тряпки, радостно демонстрируя поднявшийся колом стояк, не стянутый ни штанами, ни трусами. Или во-от тот револьвер в форме округлого и готового пениса, выстреливающего не патронами, конечно, а белой вязкой субстанцией, формирующейся посредством загружения в игрушку воды да прилагающегося в чокнутом комплекте растворимого порошка.

Юа, собирающийся убиться от мысли, что Рейнхарт, его Рейнхарт, станет облапывать чужие — пусть и сугубо игрушечные — члены, пуляя из тех направо и налево суррогатной спермой, в бешеном рыке заявил, что если только Его Козлейшество попробует что-то такое с собой прихватить — он ему отгрызет чешущиеся яйца и оставит ебаться с новыми расчудесными игрушками, сопротивляясь всем чертовым сношениям на сей раз уже по-настоящему, как не сопротивлялся еще никогда.

Лис на этих словах пыл поубавил, крякнул что-то о том, что он всего лишь пошутил, пусть Юа и знал, что ни разу чертовщина желтоглазая не шутила и вообще хрен знает, о чём продолжала раздумывать в помешанной своей башке, а затем, пробежав по главному залу два неполных стремительных круга, мельком продемонстрировав юнцу, который упрямо не хотел ничего здешнего видеть, конские да оленьи пенисы, покрытые затвердевшей скукоженной кожицей, показав один мягкий и розовый, булькающий в спирте, орган моржовый, остановился вдруг в самом укромном уголке, под членом висячим да воистину огромным — с желанием и без желания тот тянулся на длину бо́льшую, чем даже верхняя часть Уэльсового тела, — и, водрузив на толстое основание ладонь, принялся задумчиво оглаживать крохотные топорщащиеся волоски-волоконца, вконец доводя вспыльчивого ревностного Юа до обессиленного рыка и грубого взъевшегося крика, обещающего, что если прощение за все эти омерзительные выходки и когда-нибудь придет, то очень, очень и очень нескоро, посредством тех извинений, которые кудлатая безмозглая обезьяна навряд ли могла в своих полутора иссохшихся извилинах сгенерировать:

— Ублюдок! Ты что, сука такая, вытворяешь?! Если ты сейчас же не прекратишь лапать это говно и не услышишь меня, клянусь, я свалю отсюда, и можешь ебаться с ними сколько влезет, поочередно запихивая в свою больную задницу хуи и коней, и тюленей, сраный ты некрофил!

Удар отчасти — и к некоторому неприятному удивлению Уэльса — вышел решающим: прохожие дамочки, захихикав в кулаки и что-то там сплошь превратное поняв, поспешно засеменили прочь. Дамочки другие, углядев в мальчишке свою соплеменницу, пусть и обладающую таким же вот музейным членом, укоризненно уставились на Рейнхарта, готовые вот-вот распахнуть шатры всеобщего братского феминизма и принять бедную принцессу, страдающую от безродной мужланской грубости, под своё крыло. Несколько шапочных усатых мужиков, неприязненно хмыкнув, отшагнули от голубоватой парочки в сторонку, соблюдая, впрочем, въевшийся в ледниковую земень либерализм, а мужики другие, вытянув трубочкой улыбчивые радужные губы, наоборот, вроде бы продолжая делать вид, что старательно рассматривают экспозиции, принялись еще более тщательной извращенной украдкой подглядывать за готовой вот-вот разругаться сердечной парочкой, где юный бойкий омежка, щеря клыки да дыбя шерсть, готовился перегрызть непутевому распутному альфе одинаково уязвимое для всех горло.