Ветра шумели, ветра скреблись да стучались в окна, где-то ползали и щекотались коготками не видимые никогда призрачные мыши с черным крылом за спиной. Карп развалился в подушечном кресле, вибрируя довольным жизнью сгустком плюшевого тепла, а Юа никак, сколько ни старался, сколько ни бился, больше не мог заснуть обратно, разбуженный не то робким поскребыванием одинокой елки в стекло, не то тихими полустонами Микеля, что, беспокойно ерзая в пухово-бамбуковом одеяле, всё ругался да ругался сквозь свои грезы на чертовы двери, через которые не мог отчего-то куда-то пройти.
Ругалось его бесстыжее Тупейшество настолько нагло, нещадно и чувственно, что — Юа был строжайше уверен — даже сам Изобретатель Двери переворачивался в несчастном сосновом гробу.
Несмотря на простуду и выпившую до дна усталость бесконечного походного дня, несмотря на слипающиеся глаза и тупую боль в опустевшей голове, юнец абсолютно никак не мог перестать думать о гадских эльфах и о том, что, быть может, теперь лисий лорд в этих своих реалиях-снах-грезах где-нибудь заблудится, свернет не туда, и уже никогда не вспомнит про него, никогда не возвратится, никогда не услышит и не заметит, даже если очень кричать, оставшись навек мучиться новой сердечной болезнью, подобно старому марихуанщику канувшего в бездну времени.
Навязчивые мысли сводили с ума, веерами палой листвы кружились в потоке сознания, и чем дольше Юа думал, тем ближе подбирался к тому, чтобы послать всё к дьяволовой матери, отбросить уже это гребаное одеяло, вылезти из кровати и пойти бродить неприкаянным белым привидением в женской ночнушке по стенам да коридорам, когда вдруг Микель, обрывая все его метания, резко перевернулся на спину, эгоистично раскинул руки и, исказившись страданием в лице, пробормотал непослушными горькими губами с запахом — или у Уэльса просто что-то творилось с головой — дубового медового желудя:
— Эльфы… откройте… дверь… Я должен войти… в вашу чертову… страну… Немедленно, я сказал…
Юа, застывший с занесенной для несовершенного движения ногой, мгновенно спал в худом лице, с колким ужасом в душе осознавая, что алые ягоды всё-таки были по-настоящему, а не только лисьими сказками, про́клятыми. Алые ягоды, впитавшись в кровь, теперь пытались отобрать от него Рейнхарта, алые ягоды…
Да чтоб им вечно где-нибудь гореть, этим сраным алым ягодам и тем, кто посмел им их подсунуть!
— Иначе… мне придется эту вашу дверь… выломать… я ведь… еще предупреждаю… по-хорошему и ссориться с вашим… Королем… не хочу…
Обиженный и задетый до самой потаенной глубинки, курящий свою ненависть, как Микель постоянно курил сигареты, Юа — еще даже прежде, чем подобный приказ отдал полусонный мозг — потянулся за подушкой, замахиваясь той с той силой, чтобы наверняка пожестче да поболезненнее врезать спящему изменнику по морде, перепугать до смерти и тоже вот погрузить в сладостные путы шарящейся по их дому паршивой Бессонницы.
— Эльфы… поганые упертые эльфы…! Чертов Король! Мальчик-Юа… сбежал от меня… к тебе… Я должен… вернуть… дверь… открой… Блядь! Тогда я сейчас подожгу!
Пальцы Уэльса непроизвольно дрогнули; подушка, пошевелившись в ослабевших тисках, с тихим шелестом сползла ниже, еще ниже, еще…
Наверное, он мог бы теперь даже всё простить да убрать ту прочь, но, отчего-то не в силах сдвинуться с места или вобрать в лёгкие новую порцию воздуха, всё сидел да смотрел, как та, подчинившись еще чуточку распахнувшимся пальцам, всё-таки вывалилась и, отдаваясь пуховой удушливой тяжестью, свалилась мужчине на всхрапнувшее лицо.
Тут же, лишь половиной ломаной секунды позже, взорвался вулкан — Рейнхарт резко подскочил, взревел и взрычал, комкая в когтях чертову пуховину и в ужасе мотая спросонья головой, явственно собираясь отыскать запрятавшегося где-то неподалеку неприятеля, попытавшегося его убить: глаза первым делом бегло оглядели настораживающую округу, взволнованно перетекли на тихого-тихого бесценного Юа…
Увидели белый, молчаливый, ажурный сугробик, с головой зарытый в одеяло.
Мгновенно — снова через дробь ломаной секунды — потеплели, улыбнулись, оттаяли.
Руки потянулись к той из трёх округлостей, что, затаив дыхание, отвечала за буйную голову, отчего-то лежащую не на мягкой взбитой подушке, а на жестковатом матрасе, и, никак не связав один с одним и так и не сообразив, что чертова подушка делала на нём, а не под щекой Уэльса, мужчина, осторожно приподняв хрупкую голову, просунул под ту пуховый квадрат обратно, осторожно — насколько мог, чтобы не потревожить чуткого сна — пригладил.
Поцеловал неподвижную Беллу в чернявую макушку, капельку отодвинув заросли-сугробы, и, укутав пуховым теплом, только придвинулся вплотную, грудью к спине, чтобы, сграбастав да прижав крепко-крепко, снова, почти с прерванного запальчивого места, погрузиться в воинственный сон, всё вышептывая да вышептывая в волчьем гневе о том, что не позволит никакой чертовой волшебной стране отобрать у него единственное возлюбленное сокровище, и Юа, намертво стиснутый этой его акульей жадностью да огненными руками…
Вот теперь Юа, позволяя себе смятую неумелую улыбку уже теми самыми, внешними, губами, так легко и так спокойно, свернувшись кошачьим клубком под хозяйским боком, сумел поднырнуть в накрывающий сон следом за своим синеленточным лисом, чтобы уже там, в стране веселящихся эльфов да отвергнутого Короля, вечно пьяных носатых боуги да жадных до золота лепреконов, отворить перед своим истинным хаукарлистым царём заевшую дубовую дверь.
========== Часть 34. Курите желтый — он кислее, а осень дивная пора ==========
«Как говорит Ватсьяяна, причина в том, что как разнообразие необходимо для любви, так и любовь порождает разнообразие своих проявлений».
«Пусть каждый удовлетворяет то желание, которое он испытывает».
Кама Сутра
В лимонно-желтое, как новорожденная канарейка, утро, когда солнце, капельку обезумев, выбралось на небо после продолжительных тучевых завес, Микель Рейнхарт, подкрутив колесики излюбленного обмана, от теплого знакомства с которым раз за разом продолжал с ножом у горла — и даже не у своего — открещиваться, привел мальчика-Уэльса в больное, паршивое, грязное и тошнотворное место под впечатляющим впечатлительных — одним из которых оказался теперь и сам Юа — названием:
«Icelandic Phallological Museum»
То бишь в хренов Фаллологический музей, если полки с членами вообще могли музеем называться.
Юа, жесточайше застигнутый подобным дрянным подвохом врасплох, понял, что происходит, уже лишь в тот страшный момент, когда лисий пройдоха, особенно старательно забалтывая своего возлюбленного фаворита, бережно протолкнул того сквозь тяжелую стеклянную дверцу, снуя вокруг брачным танцем настолько основательно, настолько быстро и плавно, что юноша даже не успевал оторвать от него глаз и разглядеть что-нибудь еще в незнакомом ему солнечно-морском городке…
А когда пройдоха этот всё-таки соизволил отстать и позволил полюбоваться на двинутый приз-сюрприз — Уэльс подумал, что лучше бы никогда и ничего нахер не видел, втягивая глаза хреновой законсервированной улиткой в панцире.
После четырех долгих мучительных дней, проведенных в намертво замуровавших стенах обжитого трупными да старушечьими призраками дома, без малейшей возможности высунуться на спасительную наружу, потому что простуда жрала тело, постоянно рвало-тошнило, и Рейнхарт категорически запретил даже и мечтать о том, чтобы распахнуть дурацкое воздушное окно, способное опоить хотя бы исцеляющим дождём, им обоим стало настолько паршиво и настолько предумирательно-зябко, что, наплевав на всё еще незавидное самочувствие, господин фокс, забрав свои же наказы обратно, этим вот обожествленным утром, не предвещающим вроде бы никакой напасти, вытормошил мальчишку из кровати, тщательно обул-одел и, запечатав совершенное творение рук своих нежным невинным поцелуем в лоб, заявил, что они идут наконец-то гулять, и срать, если рухнут да сдохнут где-нибудь в окрестной живописной канавке, прорастая свежим бутоном лотоса да кустом светоносного терновника.
