Не могли они.

Точка.

И того, что Рейнхарт так спокойно, огладив кончиками пальцев припухшие мягкие бочка, вдруг оборвал одну ягоду, другую, десятую, собирая полную переливающуюся горсть, и даже того, что их всего-то изначально виднелось клубочков десять, а сейчас, стоило проморгаться, стало в многонулевые разы больше — тоже попросту не могло существовать в знакомом Уэльсу мире!

Но…

Отчего-то, вопреки всем его измышлениям и упрямствам, вопреки нежеланию верить и тысячам иных людей, плевать хотящих на какие-то там небывалые чудеса…

Существовало.

Существовало, и Юа, завороженно глядя, как Микель берет его за запястье да ссыпает в ладонь красные… наверное, всё-таки красные… ягоды, чувствовал внутри себя тюльпановую дрожь, чувствовал волнение и легкий укол невесомого страха, на миг уловив в черных молчаливых окнах как будто бы чьё-то улыбчивое лицо, как будто бы сполохи трёх снятых печатей — чернильной, восковой и той, что из багрянцевого плавленого сургуча.

— Что скажешь, прелесть моя? Отведаем? — хрипло и насмешливо, разгораясь глазами ночной всклокоченной совы в лавандовом букете, промурлыкал — тоже, кажется, на порядок взволнованный — Микель Дождесерд, набирая горсть и для самого себя. Поглядел на мальчика, снова дернул того за руку, предлагая-подчиняя встать…

— Но ты же сам сказал, дурной хаукарль, что если человек станет есть эльфийскую еду, то…

— Вовек поселит в своём сердце тоску по этой их неизведанной пегасовой стране, да, — согласно отозвался мужчина. — Он будет грезить ею ночами, будет вечно куда-то гнаться, будет подчиняться беспричинной своей тоске, запечатанной в сердце, грезя увидеть в очертаниях ночных теней пару острых ушей да оленьих рогов, пришедших, чтобы его увести… Но так разве же это настолько плохо, мой нежный цветок? Чем вечно неприкаянным бродить по Земле, лучше уйти на покой в обетованную папоротником да троллем сказку, где ни людей, ни их тошнотворных законов уже никогда не случится, и никто не посмеет привить свою благую — для всех, кроме тебя самого — червивую мораль. К тому же страдать этим недугом мы станем с тобой только вдвоем, вместе, и если и попадем однажды на приём эльфийского владыки в голубичных шелках — то тоже и исключительно вместе, mon beau… Да и потом, нас ведь столь тривиально угощают, котенок. А отказывать в угощении неискушенному смертельному интригану с бесконечным сроком жизни — это, безусловно, крайне дурной тон. Так где же ваши придворные манеры, мой принц?

Не то насмехаясь, не то говоря всё это всерьез, рисуя на лице нарциссовую маску, лисий лорд, окинув поблескивающими глазами белые гаснущие домишки, вдруг отчего-то прекратившие выделяться из темноты только-только лучащимся светом, склонился перед теми в клоунском, но искреннем — это Юа почувствовал — сердечном поклоне. Ухватил под руку своего мальчишку, крепко сжимающего в ладони колдовские ягоды, и, не смея оборачиваться и не веля того же самого делать и ему, повел того быстрым торопливым шагом прочь, взбираясь на очередное всхолмие, которого тоже здесь как будто бы никогда прежде и не было — слишком мягкой казалась трава, слишком молодые и невозможные для осени цвели на том цветы.

В лицо тут же, дождавшись восхождения, ударил свежий волнительный ветер, принесший запахи первой ландышево-подснежной весны. Пробежались по муравистым стеблям невидимые грузные шажки, раздался где-то звонкий-звонкий птичий смех, пропела ночная свиристель, проблеяли в незримых загонах овцы да жеребцы, замученные игривыми эльфийскими плясками на спинах да крупах…

Привыкший во всём подчиняться, усмиряя не вложенное в него любопытство, на сей раз Юа старого королевского наказа, гирляндами-цепочками вонзившегося в спину, сдержать не сумел, становясь тем самым плохим избалованным мальчишкой, с которым рано или поздно случается что-то не настолько и плохое, как всем хочется представлять. Повинуясь тоненькому внутреннему зову, он, чувствуя себя донельзя смущенно и глупо, оглянулся через правое плечо и вдруг, на один короткий миг, сквозь пелену глаз увидел внизу, у подножия холма, откуда-то знакомого ему Храброго дурака-Портняжку, разодетого в пестрые разноцветные тряпки да ушастый насмешливый колпак с позвякивающими бубенцами.

Портняжка закусывал тремя разваренными фиолетовыми — Юа отчетливо разобрал их цвет — сливами да ломтем посахаренного хлеба, бренчал подвижными пальцами на прильнувшей к его бедру лютне и, перемигиваясь одними лунными отблесками на дне веселящихся зрачков, с улыбкой о чём-то переговаривался с…

Коренастым, высотой с ту самую елку, что приютилась возле лисьего дома, великаньим детенышем, который медленно-медленно, щуря от довольства тополиные ветки-ресницы, выжимал из крошащихся валунов белый утиный сок, слизываемый длинным толстым языком с грубых омозоленных пальцев.

Опешивший, Юа сморгнул, хлопнул уже своими ресницами, открыл непокорный рот, чтобы сказать — да, боги, заорать! — о том, что видит, Микелю, обязательно должному ему немедленно поверить…

Только когда глаза его вновь распахнулись да метнулись диким взглядом по траве — ничего, кроме нескольких примятых арктических роз с понуренными головками-коронами, больше…

Не увидели.

Микеля всё еще отчаянно хотелось позвать, Микелю всё еще отчаянно хотелось рассказать, даже если тот и посчитает его сумасшедшим или насмешливо открестится — мол, я же велел тебе не смотреть назад, котенок, так что заканчивай-ка свои сказки, это на тебя не похоже, — но…

Но рот почему-то отказывался раздвигать слипшиеся губы и выталкивать из себя запретные руны-слова, а Рейнхарт поглядывал — искоса да мельком — так понимающе и так плутовски-хитро, что Юа вдруг с запоздалым изумлением сообразил: он, этот невозможный человек, и так — без его слов да криков — всё прекрасно…

Знал.

Знал и, зачерпнув из горсти сразу все подаренные ягоды да проглотив те, почти что даже не жуя, заставляя тем самым последовать его примеру и молчаливого потерянного мальчишку, тоже послушно прошедшегося по угощению кончиками зубов, облизнувшего тающие на языке сахарные волоски да проглотившего всё до последней кислой капли, ютясь в объятиях разогревшегося месячного ветра, тихо-тихо проговорил:

— А вот и городские огни встречают нас, мой маленький Юа… Что я говорил? Иногда очень полезно оставить здешним жителям что-нибудь в подарок да, получив их благосклонность, понадеяться на чудо. Право, им ведь, умеющим бродить по звездам да ездить верхом на семи ветрах, думается, совсем не тяжело перетащить нас с тобой к нашему тихому дому, моя красота…

Юа вдруг вспомнил, что на шее привидевшегося Портняжки болтался венок, незаметно и неизвестно как оставленный возле крохотных косоватых лачужек изворотливым пройдохой-лисом.

Бордово-красный венок из таких же бордово-красных ягод, как нельзя лучше подходящий к красному кафтану и красным же остроносым башмакам, вырезанным из загадочного, ни разу в жизни не встречаемого гранатового дерева, в чьих корнях вырыл себе нору рыжий мангуст.

Помешкав, потерянный в зеленых пустошах Уэльс чуточку испуганно и недоверчиво улыбнулся — всё теми же внутренними невидимыми губами…

А затем, уже почти не злясь и не ревнуя, лишь чуть-чуть опасаясь впитывающихся в сердце шевелящихся ягод, позволил приободренному Микелю, тут же принявшемуся беспощадно тараторить о белых в красное пятнышко мухоморах и о Солнце, что застыло в тридцать шестом градусе от Зимы, повести его вниз с благоухающего малахитового холма, навстречу перецветью и впрямь сияющих, и впрямь знакомо-желтых да вечереюще-синих всплесков соленых волн, шелестящих угомонившимся, наконец, прибоем.

⊹⊹⊹

Уже среди глубокой пьяной ночи, в тепле домашней согревающей постели, с невыносимой болью в воспаленном горле и обвязанным поверх того полосатым шарфом, с запахами лимонно-мандариновых леденцов и горьких лечебных порошков по кружкам, распиваемых Уэльсом с Рейнхартом на брудершафт, пусть мальчик-Юа и отказывался да отнекивался всеми своими силами, за окнами отмечался Четырнадцатый день Предзимних Ветров, по эльфийским пустошам бродили дымчатые монетные кошки с пятнышками-франками на шкуре, а звезды, сцепившись рогами, устраивали пляску пьяного влюбленного жирафа с эйфелевой гибкой шеей.