— Но… — Уэльс оставался Уэльсом и всё еще мечтал быть настолько непреклонным, насколько умел бывать ранее, хоть и заранее осознавал, что снова и снова потерпит в глупых своих надеждах чертово крушение. — Может…
— Может, они просто тупые, душа моя? — понимающе хмыкнул мужчина, предугадывая всё, что мальчик-Юа надумать и сказать, в принципе, мог. — И не без этого, конечно, тоже. Но давай уж смотреть в глаза неоспоримым — даже научным, я бы сказал — фактам, а не собственному жеребячьему упрямству, мой милый: если в этой стране имеется даже эльфийская школа — по всем правилам аккредитованная, можешь быть уверен, — и в школе этой, спустя три года положенного обучения, возможно получить диплом бакалавра по специалистике непостоянного волшебного народа — по крайней мере, хотя бы тринадцать видов троллей, цвергов, гоблинов и непосредственно самих альвов-ушастиков узнавать научишься, — то о чём еще говорить? Пусть это и звучит банально да скупо, но дым без огня случается редко, как и золото из соломы без Румпельштильцхена — тоже. Эльфы здесь водились, водятся и будут продолжать водиться, радость моя, и ты этим эльфам только что приглянулся, потому что в обратном случае они бы никогда не позволили тебе разглядеть их жилища, изрядно смазанные заколдованной мазью, насылающей на всякого любопытствующего ослепляющий морок.
Юа, всё еще искренне старающийся придерживаться прежнего выверенного себя, чей мир был скуден, сер, железно-дождлив и капризно однообразен, вызывая в засыпающей душе строгую черно-белую апатию, бессильно фыркнул-крякнул, в отчаянии понимая, что ответить добивающему каждым словом лису не может и… кажется, не хочет.
От Микеля рядом с ним повеяло непривычным одуванчиковым успокоением, Микель рядом с ним, раскачиваясь на нескладных гибких корточках, всё тянул да тянул ладонь, оглаживая пальцами примятую траву, серебрящуюся на глазах инеем и как будто бы потихоньку, стежок за стежком, превращающуюся в Стеклянный Гроб похороненной где-нибудь здесь же Спящей Красавицы.
— Почему ты не подойдешь ближе…? — сам не зная, каким таким образом чертовый рот предал его и заговорил по собственному наваждению, выдохнул юноша, терпя одно внутреннее поражение за другим. А потом, подумав — всё равно же уже почти всё запретное сказал, так какой смысл таить остатки? — добормотал: — Я же вижу, что тебе хочется, придурок ты такой…
— Конечно, хочется, — живо и просто откликнулся извечно искренний человек. — Да только — вот беда-то — нельзя мне туда. И тебе, мальчик, я бы ни за что не позволил пересечь эту черту, — он указал пальцами на тонкую, накрытую жидкой теменью линейку между травой да вздыбленной полувлажной землёй.
— Почему это?
— Потому что за оградой, пусть и почти не видной для глаз, начинается земля эльфов. Чужая, стало быть, территория. Нет-нет, не подумай, ничего страшного они не сделают, если, конечно, не вытоптать тут всю траву и не порушить их домишки, но… — на миг он прервался, и Юа тоже, всё это время неотступно следящий то за черными пустыми окнами на белом покрое, то за ужимками погрустневшего — или просто уморившегося — мужчины, перевел взгляд на разбросанные по дороге камни, из-под которых…
Из-под которых вдруг — молоточком о цветочные бутоны — раздался стук: полупрозрачный, стрекочущий, навязчиво-частый и возрастающий в разлетающейся осенью вихрастой амплитуде. Как будто скесса-великанша, огромная безобразная старуха с длинными обвислыми грудями, что жила-жила себе в облысевших пещерных горах, да вдруг забралась под камень-землю, уселась за завороженный ткацкий станок и принялась гонять челнок да наматывать на пальцы золоченые нити, выстукивая деревянными каблуками пугающе-завораживающий мотив. Потом старуха запела хриплым сосновым басом, поднялись к небу прочие окрестные ведьмы, посбрасывав наземь грязные мужицкие сермяги, и Рейнхарт, приглушая их жидкие вопли вниз по спине собственным туманным голосом, заговорил дальше:
— Бродит молва, которой нет ни единого основания не верить, что если кто-то, кто подвержен смерти, попадет на землю фейри, отправится в их страну хотя бы на секундочку, отведает их изысканных угощений или даже просто пройдется по оставленным ими следам, приминая ту же траву — то уже никогда этот смертный не излечится, в целую вечность не избавится он от тоски по увиденному мимолетом магическому краю. У эльфов напрочь отсутствуют человеческие морали и нравственности, они руководствуются чем-то совершенно иным, чего скудные в своих рамках человечишки не желают понять, и сколько бы они ни бегали следом за мелким народцем со своими распятиями, святой водой да колокольным звоном — так у них и не получилось никуда тех прогнать, за что весь прочий охристианенный мир и нарек цветочных детенышей «самой нечистой из всей возможной нечисти». Не желают, понимаешь ли, свободолюбивые фейри убираться в чертов ад, который им предрекают люди, и принимать их чертово крещение тоже не желают, а что бегут от колокольного звона — так, прости, даже сам Иисус бы побежал — и живенько так, — если бы они додумались гоняться за ним с огромной махиной да греметь непосредственно на божественное ухо день и ночь напролет. Как ты, должно быть, убедился за свою жизнь, милый мальчик, громче всех всегда горланит тот, кто заминает — перед собой же — собственные грехи: сдается мне, все эти так называемые праведники тоже уже давно горят в пекле да коптятся над синим скорпионьим огоньком. Хватает вспомнить хотя бы распространенную в свое время модную мораль, что пьянство и приходящее за тем унылое убожество — неоспоримый грех, но в силу того, что пьяницы смиренны в своих грехах, принимают их и продолжают их, ненавидя, бережно любить, то весь их беспородный род автоматически причисляется к рангу чертовых праведников. За глубочайшее повальное смирение с неизбежным пьянством — кажется, когдато даже существовал подобный орден, провозглашенный безымянным епископом с Корабля Дураков… Так скажи же мне, мальчик, как после таких моралей можно веровать в ихнего Бога, которое уже столетие трупом болтающегося на кресте Голгофы, и совершенно не верить в эльфов, практически повсеместно выкорчеванных из родной стези обитания? На мой взгляд, это то же самое, что и не верить, скажем, в истребленных рукой человека дронтов или в тех же тираннозавров, истребленных… черт, между нами говоря, знает чем.
Выговорив хотя бы часть того, что выговорить давно хотелось, Рейнхарт — ненадолго, наверное — притих, позволяя Юа с лихвой осмыслить всё, что тот только что услышал.
Прошли десятки секунд, пара сотен монохромных секунд, и лишь тогда, в новых воплях старой гнилозубой Гилитрутт, затачивающей свой охотничий тесак да заплетающей тугие космы в седую косу, очнувшийся лис, так и не дождавшись от молчаливого мальчишки ни звука, ни ответа, капельку смущенно — и капельку удивленно тоже — выдохнул короткое:
— Смотри-ка, мой котик… А эльфы, кажется, с нами… со мной, если ты возражаешь… согласны. Или, быть может, просто решают нас испытать…?
— Что за… — если Юа сразу и не сообразил — оно и неудивительно, после обрушившегося словесного цунами — о чём опять болтает сумасшедший человек, то как только тот опустил в травянистый низ руку, накрывая пальцами нечто округлое, крохотное и еще с секунду назад здесь точно не существовавшее, то после увиденного — понял мгновенно, проглатывая обратно все свои — так и не высказанные еще — слова.
Перед ними…
Выросли ягоды.
В сумерках их оттенка было не разобрать, каждая крепилась к чашечке коротенького вьющегося стебелька с мелкими жесткими листиками, похожими разве что на бутафорскую обманку, и имела, наверное, что-то смутно-общее с дикой брусникой, если бы не волокнистые хвостцы у самого низовья, где кругляши сужались, расходились и, покрываясь серебристым светящимся волосом, свешивались в средоточие стеблей гномской бородкой или гривой старого Шервудского единорога.
Ягод этих тут действительно прежде не было — Микель ведь совсем только что срывал точнехонько с облюбованного ими места траву, сооружая неумелые букетики, — ягоды просто-таки, подчиняясь всем законам физической природы, не могли появиться во второй половине снежащегося октября, когда по горам носились свирепые королевские боровы с черной щетиной, сбивая копытами скальной град.
