— Да почему ты не можешь просто вести себя, как обычный гребаный человек, идиотский хаукарль?! Почему не можешь просто идти и молчать, а не думать о всякой… ерунде? Хуй бы с ней, с этой Англией, но эта твоя песенка… Ты опять обкурился своего поганого сена?! Я не знаю как, я не видел, чтобы ты, скотина, курил, но… Но что, блядство, с тобой не так, Микель Рейнхарт?!
Микель ненадолго прервал свой гармоничный лебединый риверданс. Почти запнулся каблуком о каменистую насыпь, почти повалился на отпрянувшего Уэльса всей своей громадой, лишь чудом ухватившись за выдранную с корнем и выброшенную обратно в землю-могилку траву.
Выражая всем своим ликом искреннее печальное сожаление, недовольно и расстроенно пробормотал, признаваясь в том позорном, в чём признаваться до последнего, наверное, не желал — по крайней мере, нормальные люди уж точно бы не пожелали:
— Вовсе нет, душа моя. Я ничего не курил. Но, отвечая на твой вопрос — со мной по жизни всё не так, sweety, — получилось очень вдохновенно, смиренно и проникновенно.
Настолько, что даже Юа оценил.
— А не врешь ли? — хмуро прищурился не прикрытым правым глазом, перехватывая идиота за воротник да притискивая того поближе, чтобы, поднявшись на носках, чутко принюхаться: пахло морем, солью, немножечко трупами, немножечко травой, сыростью и — намертво, просто-таки заменив собой кислород, кровь, слюну и пот — просроченным въевшимся табаком. — В смысле, не про твои болезни — в них я и не сомневался, — а… Да как, черт, я смогу понять, говоришь ли ты правду, если ты весь провонял своими сигаретами да трупятиной, болван паршивый?!
— А вот так. Просто! — перехватывая подрагивающие — от ознобного простуженного холода — запястья мальчика своими пальцами — подрагивающими от острой нехватки никотина и того же самого пресловутого холода — прошептал-прокричал-промолился лисий мужчина. — Я никогда тебе не лгу, ну сколько же можно повторять, котенок?! Хватит, не будь со мной так жесток! Не курил я абсолютно ничего целый дьяволов день. Более того, я не видел своих сигарет с тех пор, как мы покинули берег, и, выходит, либо позабыл их там же, либо их меня лишили…
— Эльфы… — перебив его, с какого-то совершенно невозможного чуда вдруг выбормотал Юа, расширившимися глазами-бутонами глядя чуточку за Микеля и наискось, обжигая ноябрьским стуженым взглядом его плечо. — Чертовы эльфы, Рейнхарт.
— Эльфы, душа моя…? — изумленно переспросил лис, задумчиво хмуря брови, чтобы между лбом и переносицей пролегла тоненькая сеточка-паутиночка аккуратной — досконально изученной мальчишкой — морщинки. — Ну, быть может, конечно, и проказники-эльфы постарались, хоть я и не думаю, что им особенно сильно может пригодиться мой табак — думается, он погубит их еще даже быстрее заправского железа, но…
— Да нет же! — прекращая всю его излишнюю пустословную болтовню, Юа, пихнув мужчину в плечо да развернув того на половину градусовой сферы, выпростал впереди себя руку и, ткнув куда-то в сливовую темноту пальцем, прохрипел: — Вон там… твои чертовы… эльфы. Блядь…
Слышать подобное от английского мальчика-Уэльса было настолько обворожительно невозможно, что Микель, мгновенно позабыв и про сигареты, и про всё остальное на свете, прищурил глаза, поднапряг зрение и, долго-долго вглядываясь в силуэты холмов, поначалу представившихся ему околдованными великанами-фьянами, разглядел вдруг…
Неизвестно откуда взявшиеся…
Домики.
Маленькие, даже крошечные, домишки, посвященные особенному вересковому волшебству, были выкрашены в ослепительно-белый свет, который до последнего не выглядывал из синеющей темени: не горел, не выдавал себя, полыхал такой же дымчатой чернотой, в конце всех концов показавшись на глаза не верящему всем пламенным сердцем охотничьему лису, а его скептичному упрямому мальчишке, теперь удивленно и непонятливо переводящему взгляд с мохнатых крыш на мужчину и обратно.
Крыши же запорошила трава-валерианница, по крышам бегал рябиновый вьюн, и хотя окружающие взгорья покрывал мертвенный жухлый цвет перевалившей за свою середину осени — здесь, рядом со странными невозможными жилищами, оснащенными и оконцами, и замкнутыми дверцами без замка, скважины да ручки, плелись густые травы, выбивался к небу иван-чай, и всюду, куда хватало глаз, стелился клубами высеребренный переливчатый туман, удерживающий во влажных любящих ладонях пыльцу забившихся под землю любопытных сидхе.
Домишки умостились прямо у корней-подножий, над домишками нависали густые хвойные кустарники с косматой волчьей тенью. Домишки высвечивались крохотными серебристыми зародышами труб да белыми-белыми птичьими будками, прибитыми к дереву у наверший треугольных крыш, будто бы сотканных самим мхом да матерью-травой, и воздух, отливающий от них пьяными ветрами, разил не вездесущим сырым холодом, а…
Самым настоящим, самым обыкновенным и самым необычнейшим…
Влажным теплом.
— И впрямь, котик… Ты прав. Это эльфы, — наконец, спустя три ухмылки выплывающей из сумерек луны, по чьим пузырькам да кроличьим кратерам отплясывал шустрый Том-Тит-Тот, соизволил высказать Микель, по привычке подкусывая иллюзорную сигарету и разочарованно опуская пустую руку сперва вниз, где ничего, способного ту заменить, не нашлось, а затем — на плечо к мальчику-Юа, принимаясь неспешно то поглаживать да теребить. — Я удивлен, душа моя, хотя, конечно же, ничего удивительного в случившемся нет: даже эльфийский король не может не оценить твоей красоты! Хоть я этому, признаться, и не то чтобы особенно рад — с кем-кем, а вот с волшебным дворянством мне соперничать не приходилось…
Уэльс, слишком потрясенный и не способный хоть где-нибудь, хоть в чём-нибудь отыскать спасающий его привычный упрямый скепсис-подвох, уже не злостно, а тихо и подбито прошептал-проскулил этим своим новым поднявшимся тонким голоском, прижимая к макушке невидимые растрепанные уши виноватого, но не желающего признаваться щенка:
— О чём ты говоришь, черт тебя забери…?
— Как это о чём? — не то меланхолийно, не то философствующе пробормотал Рейнхарт, отчего-то даже спадая в лице и натягивая на то недовольно-скучающее выражение… легкой, наверное, угрозы, пусть и предначертанной как будто бы не для Уэльса, который, как ни старался, в свою собственную сторону никакого недовольства от мужчины не улавливал, а для венценосного подземного властителя, в извращенной лисьей фантазии посмевшего покуситься на самое дорогое из водящихся сокровищ. — Всё о том, об эльфийском, мой дорогой. Сдается мне, наши маленькие волшебные друзья положили на тебя глаз — и, возможно, даже не один: с ними ведь никогда ничего не разберешь наверняка, — и теперь, как я погляжу, решили показаться во всей… ладно, почти во всей… красе, позабыв явить разве что только самих себя.
— Да что за чушь ты продолжаешь пороть? — вновь отфыркнулся юноша, позволяя придурку с призрачным куревом собственнически ухватить себя за локоть да, так и удерживая, подвести к самым первым и самым близким от их чертового тракта домикам, неприветливо хмурящимся черной матовостью оконного стекла. — К тому же здесь нет никаких эльфов! Или ты дурак? Одни только дома торчат… Их-то — можешь даже не пытаться переубеждать — построили ни черта не гоблины, а самые обыкновенные паршивые люди. Допускаю, что для гоблинов. Но это еще не означает, что в тех из-за этого кто-то обязательно должен жить, Тупейшество. Не считая каких-нибудь там… крыс или птиц, конечно. Вот тебе и все паршивые… эльфы.
— В одном ты, мой изысканный волчий цветок, безусловно, прав, — приближаясь к вожделенным эльфятникам настолько вплотную, насколько только было возможно, но почему-то не решаясь сойти с человеческой тропы да на траву, Рейнхарт остановился и остановил рядом с собой Уэльса, всё так же властно да болезненно придерживая того за измученный локоть. Кивком и приказной тягой вниз повелел присесть на корточки. Повозился в холодной росистой поросли пальцами, счищая с обратных сторон гибких стебельков иней, и, набрав таких вот травинок с несколько ершистых гребенчатых пучков, кое-где опутанных испачканными в земле корешками, протянул те юноше, слишком послушному и слишком оглушенному, чтобы воспротивиться и отправить лисьего лорда с его странными бессмысленными подарками куда-нибудь… подальше. — Конечно же, конкретно эти домишки построены руками известного нам с тобой обоим сапиенса. Тебе же уже прекрасно знакома здешняя ослепительная любовь к собратьям-эльфам, душа моя, и, учти, я даже не спрашиваю на сей раз, а утверждаю со всей присущей мне уверенностью. И теперь, когда с первым шагом мы разобрались, давай разберемся и с шагом вторым, в котором я, любовь моя, искренне рассчитываю на твою сообразительность. Раз есть дома — значит, кто-нибудь когда-нибудь просто-таки обязан будет в тех поселиться, а люди, как ты, думаю, видишь, не особенно в этих малышах поместятся — разве что по одному, да и то в тугом экономном комплекте срезанных-укомплектованных запчастиц. Если бы никаких эльфов тут испокон времён не водилось — никто бы не стал заморачиваться столь неблагодарной работой, как возведение жилья для непонятно кого и непонятно зачем, оттаскивая то от города да вообще больше стараясь не заглядывать в эти — весьма выгодные для выпаса разросшейся повсюду травой — места, с целью как будто бы не тревожить. И потом, ты же должен понимать, что работа сделана, усилия вложены, а заплатить — не заплатит никто, потому что наш мир нуждается в добросердечных мессиях с той же силой, с которой тем в этом самом мире приходится приспосабливаться да пытаться выживать.
