— Лень, свет мой. Прекрасная расчудесная лень. И дело всё в том маленьком секрете, что обе они — страны заколдованные, которых ты никогда, сколько ни ищи, не встретишь на обычном атласе или карте. С Шлараффенландом всё проще: дословно её название переводится как «Страна Ленивых Обезьян» — этакий каверзный немецкий романтизм с очаровательным подтекстом, не находишь? — и в стране этой всегда всего в избытке: реки там из молока да из виски, берега — из — здесь всё весьма трафаретно — взбитого клубничного киселя. Звери да птицы-рыбы летают-бегают-плавают уже жареными до золотистой аппетитной корочки, полностью пригодными к употреблению. Дома строятся из фруктовых и марципановых пряников — мне, право, всё чаще начинает казаться, будто та добрая старушенция, что пожрала… или не пожрала… мальчика Гензеля с его тупоумной Гретель, прибыла к нам прямиком из той страны, принявшись возводить каноны прекрасной архитектуры в бренном человеческом мирке. Только вот, видать, тронулась бабуся рассудком да малость сглупила — ну зачем, скажи пожалуйста, нужно было делать что-то столь грандиозное непосредственно в глухом лесу, чтобы увидели только на редкость неблагодарные невежественные дети, а не, скажем, где-нибудь в центре праздничного германского городка, возле какого-нибудь там гейдельбергского кружка романтиков?
— Я не знаю… — тихо и потерянно отозвался Уэльс, на сей раз чересчур быстро доведенный развивающимися в своей прогрессии лисьими потугами до того состояния, в котором искренне не мог противопоставить наперекор ни слова, ни вдоха, ничего вообще.
— Так вот и я не знаю, свет мой… Но да ничего с этим, кажется, уже не поделаешь. А что же до наших магических стран… Помимо пряничных домишек в Шлараффенланде камни — не камни, а кругляши швейцарского козьего сыра, того самого, который реблошон. Любовь к наслаждениям там является добродетелью и всячески поощряется да вознаграждается, а упорная работа и прилежание — это, судьба моя, самый кощунственный из всех возможных грехов, какие ты только сумеешь вообразить. Правда, есть там и несколько неприятных — лично для меня — «но»…
— Например? — уже не скрываясь, что внимательно вслушивается, уточнил юноша, вскидывая на донельзя обрадованного мужчину любопытствующие глаза.
— Например, красота моя, что тамошние жители промышляют такую мерзость, как… скажем, обмен супругами.
— Это как…?
— А вот так. В славном кодексе, когдато попавшемся мне на глаза в одном издании, раскрашенном пером затейника Людвига Гримма, говорится, что если супруг или супруга у тебя стара, некрасива и попросту набила одним своим присутствием оскомину — её можно вышвырнуть куда подальше на свалку — на которую и сам однажды попадешь — да обменять на супругу новую да симпатичную, да еще и получить за это некоторую доплату высокопробным золотом, чтобы уж практиковали наверняка. В общем, как ты понимаешь, у всего всегда найдется оборотная сторона, хоть я и искренне не понимаю, зачем же так уродовать столь прекрасное место, куда как более похожее на рай, чем рай, собственно, подлинный.
— А эта твоя… Кокань что? — немного помолчав да покривившись, спросил Юа, тоже заинтригованный пусть и несуществующими, наверное, но по-своему притягательными местами, о которых никогда прежде даже краем уха не слыхал: не то чтобы он вот так по-настоящему верил в их где-нибудь-бывание, но…
Чем черт не шутит?
Да и рядом с Рейнхартом не поверить во что бы то ни было откровенно и безумнейше сложно: даже в то, что можно вот-вот запросто научиться гулять пешком по облакам — и то не так-то, если подумать, и трудно, так что уж говорить о какой-то перевернутой наизнанку пирующей стране?
— А с ней, моя любознательная радость, всё как будто бы проще и даже приятнее: родиной её является, насколько мне известно, старушка-Франция, и старушка эта, как ни парадоксально, отличаясь изысканной куртуазной распущенностью от своей строжайших правил сестрицы-Германии, волшебство приютила куда как более понятным мне способом. В Кокани никто никого ни на что не обменивает, да и реки там льются не молочные, а самые что ни на есть винные — говорят, если очень постараться, где-нибудь в подземной пещерке можно отыскать даже источник Inglenook Cabernet Sauvignon от тысяча девятьсот сорок первого года — на настоящий момент времени, радость моя, это один из самых роскошных, дорогих и редких напитков мира. За безделье там платят жалованье — и весьма-весьма недурное, — да и вообще в нашей прелестной Кокани всё совершенно наперекосяк: пироги и прочие кушанья там растут на деревьях самостоятельно, уже испеченные и готовые — для сытного обеда нужно всего только лечь под полюбившееся деревце да открыть пошире рот… Погоди-ка, мой юный непросвещенный цветок, сейчас я даже кое-что — столь вовремя пришедшее мне на ум — тебе продекламирую! — на этом господин лис откашлялся, поглядел на заболтанного — а оттого тихого и потерянного в очаровательной трогательной кротости — мальчика углями чертоватых глаз и, откинув от сердца руку, демонстрируя, очевидно, весь коктейль своих сомнительных изборчивых галантностей да широты влюбленного духа, начал — отчетливо, медленно и едва ли не по слогам — зачитывать нечто непостижимое, никак, по мнению Уэльса, не располагающее к тому, чтобы его столь хорошо запомнить:
— Одна река течет сладчайшим мёдом,
Вторая — жидким сахаром, а третья —
Амброзией, четвертая ж — нектаром.
Где пятая — там манна, а в шестой —
Чудесный хлеб, во рту он просто тает
И мертвого способен воскресить.
Один благочестивый человек
Сказал, что в хлебе познаём мы Бога.
В седьмой — благоуханная вода,
Восьмая — масло, белое как снег,
В девятой — дичь, отменная на вкус —
Такую и в раю подать не стыдно,
Десятая — молочная река.
На дне у рек сверкают самоцветы,
По берегам же лилии цветут,
С фиалками и розами обнявшись…
У Юа от изобилия эмоций, беловато-ангельских образов в ряске первого на весну дождя, новых пространных познаний и бесконечной болтовни мистера фокса уже кренилась вбок голова, отказываясь соображать и перерабатывать всё, что в неё насильственными потугами вливалось, но Рейнхарт, будто вообще позабыв про недавнюю хренову усталость, тайком просохнув, отдохнув и где-то там в холмистом эльфийском подполье невидимой душой накормившись да вернувшись обратно в грешное тело, теперь сиял да сиял нездоровой бодростью, вновь и вновь продолжая молоть подвешенным языком:
— И напоследок, дарлинг, спешу сообщить, что страна эта неспроста имеет столь завораживающее название. Кокань. Ко-кань, моя ты прелесть. Ты, должно быть, слышишь запрятанный где-то в самых её корнях соблазнительный «cock»? Это дает просто-таки богатейшую пищу для изможденного ума, чтобы только представить, какими еще наслаждениями знающая толк в истинных королевских развлечениях сестра-близняшка старушки-Франции баловалась темными ночами, у истоков красных пьянящих рек да берегов из смазанных лангустовой икрой черепашьих стейков…
Он и не думал затыкаться, нет.
И плевать сраному паршивому Высочеству Хаукарлю, что у истерзанного его потугами юнца от стыда отказывали горящие уши, что в носу то и дело шмыгало склизкой влагой, горло то проходило, то снова разрывалось аспидной бурей хлестких мучений. Плевать, что солнце, покружившись по небу да зарывшись в кучерявые подушки из павлиньих перьев, уплыло на обратную сторону темного мира, потихоньку разбрызгивая по земле мрачные угнетающие тени. Плевать, что холодина усиливалась, перекусывая последние звенья удерживающей от смертельного — для всех, кроме неё самой — побега на волю цепи, и что мальчишка-Юа пытался воспротивиться да призаткнуть ополоумевшему идиоту рот продрогшей рукой.
Только и на это ему было глубоко наплевать — руку целовали, оковывали пальцами, прижимали к бьющемуся в груди сердцу и заставляли снова, снова и снова терпеть поражение.
Всё дальше, дальше и дальше у кромки граненых осенне-зимних пространств они продолжали петлять землистой тропкой, придерживаясь трансформирующегося потихоньку заборца, и Микель Рейнхарт, рождественский подарочный лис с синим бантом на шее, всё продолжал да продолжал трепаться, распугивая севшим, хриплым, лающим голосом всех оглушенных недорощенных эльфов с эдельвейсовыми колпаками на золоченых головах.
