— Книга…? — недоуменно переспросил юноша, вытряхивая из волос застрявшие куски соломы, мха и лишая и снова с чувством чихая. — Черт… Какая еще книга, тупой ты рыб?

— Будь вовеки здоров, душа моя. А книга… Быть может, ты помнишь, что я дарил тебе её после нашего первого и единственного посещения прекрасного букинистического магазинчика, куда ты запретил мне отныне заглядывать? В связи с чем я, конечно же, своё слово и твой наказ соблюдаю, хоть порой меня и подмывает… когда-нибудь вместе с тобой туда еще один разочек наведаться. Если вдруг ты решишь смилостивиться… — Юа, выслушав его, сначала неприязненно кивнул, а затем, быстро оскалившись и набычившись, вспоминая чертовых блондинчиков в поганых розовых труселях, точно так же неприязненно качнул ретивой головой, обозначая строжайший и финальный отказ, которого Микель… В общем, Микель, приуныв в лице, как будто бы всё-таки решил этого наказа не замечать. Себе же, надо сказать, во вред. — Тогда ты тем более не можешь не знать, кто такие наши дивные друзья-эльфы! Ты ведь её прочел?

— Почти, — чуточку уклончиво отозвался Уэльс, всё продолжая да продолжая искоса поглядывать на мелкие странные домишки, из-за стен которых приглушенными ударами доносился размеренный горный гул, будто сам Гоб, великий гномий король, бил золотым молотом по огненному горну, выковывая полярным молочным оленям новые рога из серебра да стали. До завершения книги оставалось порядка двадцати или тридцати страниц, и в последний раз он притрагивался к ней еще в тот день, когда к нему заявился в привычную половину шестого утра чертов лисий обормот, раз и навсегда укравший и прежнюю его жизнь, и прежнее пустое сердце, и прежние прозрачные мысли, и… прежнюю, наверное, неживую душу. — И я знаю, кто такие эти твои эльфы, балбес! Просто не смеши меня и не говори, что ты настолько в них веришь, в этих пресловутых гоблинов, что…

— Естественно, я в них верю, скептичная моя душа! — запальчиво отозвался лисий блуд, даже не потрудившись дослушать, что делал исключительно и исключительно… редко. Ухватил мальчишку за руку, притягивая резким толчком ближе к себе. Заглянул в глаза и, прильнув губами к нежной да холодной щеке, порумяненной смеющимся хлестким морозцем, тихо-тихо вышептал этим своим невозможным интимным голосом, оседающим на порах теплой росой: — И научу в них верить и тебя, мой атеистский принц. Ты даже представить себе пока не можешь, насколько она порой помогает тебе жить, эта бесценная волшебная способность уверовать в тех, кого как будто бы нет. Эльфы — они как стихи, мой цветок: в стихах бессмысленно искать смысл, потому что смысла в них, кроме красоты, нет. Если нет красоты и вдруг появляется поучительный жизненный быт — это уже никакой не стих и тебя самым паршивым образом обманули. То же самое и с эльфами: если нет красоты или вдруг появляется оправданная иными суть, если ты постигаешь их мотивы умом, а не сердцем, и они ни разу не идут вразрез с твоей собственной вычислительной логикой — это тоже уже никакие не эльфы… — на короткий миг он пресекся, вгляделся куда-то Уэльсу за спину да поверх плеча, и пока тот тоже выворачивал голову, пытаясь перехватить постранневший солнечный взгляд, зашептал обратно: — А сейчас, возлюбленный мой соулмейт, думаю, нам лучше поторопиться: из тех развалин прямо на моих глазах выбираются любопытствующие обезьяньи потомки, и мне, признаться, крайне бы не хотелось заводить с ними более близкого знакомства. Поэтому, mon beau, прошу вас неукоснительно последовать за мной…

Под тысячами глазастых взглядов великана Аргуса Пантоптеса, вросшего в кручину горных скал, да монаршеский вой абсолютной несменяемой северной власти, Юа, мрачно и потерянно покосившись на руку Рейнхарта, осторожно и устало вложил в его ладонь свою, позволяя себя поднять и, обхваченного за плечи, пустынной петляющей Тропкой-Которой-Нет повести дальше, в глубину раскрывающей створки судьбы, забросанной костяшками умерших с сотни лет назад красноперых воронов, оставшихся жить лишь в памяти холмов да на страницах обсмеянных летописных бестиариев.

⊹⊹⊹

Когда обжитые пригорья остались далеко за спиной, а солнце, на двадцать внутренних минут выглянувшее из-за плотной повесы туч, задумчиво запустило костяную кеглю-луну в скопище мертвых человеческих головешек, зарытых у истоков дикого безымянного кладбища, проплывшего по левую руку от бродячего мальчика-Уэльса, тени удлинились, а по землянистой насыпи, сговорчиво заменяющей обоим путникам тропинку, заклубился парной дождливый туман, осаживающийся на ногах крупицами влажного инея.

Чем дальше они шли, минуя то подъемы, то спуски, тем настойчивее в голове Уэльса — который тоже потихоньку начинал терять нить реальности и прекращал понимать, где и зачем он находится — кружилась единственная мысль без ответа: почему Рейнхарт до сих пор не задал ему одного очень хорошего оправданного вопроса — когда, дьявол его всё дери, они уже, наконец, куда-нибудь придут?

Еще можно было, конечно же, уяснить, куда они вообще продолжают брести, и уверен ли он в том, что делает, и верную ли выбирает дорогу, но мужчина…

Мужчина почему-то как будто не собирался ничем подобным интересоваться.

Вместо этого спокойно шёл след в след за сутулым угрюмым юношей, время от времени того нагоняя, рисуя губами косую подбадривающую ухмылку, пытаясь распустить руки и всунуть те туда, куда сейчас — вот именно сейчас! — всовывать было категорически воспрещено.

Правда, холода́ да голода́ продолжали пожирать и самого неуемного лиса, поэтому приставания его характер носили скорее сугубо дурашливый, шутовской, направленный их обоих немного отвлечь да развлечь, чем привести к хоть сколько-то серьезным извращенным вещам: пусть Рейнхарт и обмолвился с пару раз уродливым озабоченным намеком, что, займись они разными интересными приятностями — передвигаться наверняка стало бы в разы теплее да веселее, Юа сумел — к собственной фееричной неожиданности — осадить того одним только оскалом да пустоватым свирепым рыком, что, блядь, естественно фашистскому ублюдку станет веселее, а вот ему — опять травмированному на прокаженную задницу — придется оставаться посреди этой чертовщины и медленно коченеть, пока, с приходом свирепствующей ночи, вконец не издохнет от холода, бессилия и жажды пожрать.

После этих нехитрых наивных слов, не верующих, что могут добиться хоть чего-нибудь, Микель вдруг взял да и… откровеннейше лезть прекратил.

Зато, будто специально дожидаясь, когда земляной вал утрамбуется во вполне приличную и вполне угадываемую тропку, петляющую по правому борту от невысокой мшистой гряды, с левой стороны забранной низеньким аккуратным заборчиком, собранным из деревянных досок да толстых морских канатов, нагнав мальчишку вплотную и потеснив того, чтобы непременно пойти рядом, с безумной улыбкой предвкушающе промурлыкал:

— Вот бы нам с тобой взять да и попасть сейчас в какую-нибудь там Шлараффенланд или, скажем, Кокань… Если бы только подобное чудо свершилось — о, как бы мы славно повеселились, мой милый мальчик!

Юа, привыкший, что от идиота с несоразмерным с его головой уровнем знаний стоит ждать любого подвоха в любую же из секунд, недоверчиво да опасливо скосил уставшие глаза. Подпихнул носком ботинка настырный камень в форме королевича-лягушонка, припрыгавшего сюда в целях спасения от своей чокнутой принцессы, любящей брезгливо швыряться поутру лягушками об стены, и, вздохнув, всё-таки спросил заведомо компрометирующе-опасное:

— Что это за чертовщина на сей раз, акула ты такая?

Акула отозвалась коротким воркующим смешком — кажется, новое прозвище задевало её вовсе не настолько, насколько делал это старый испробованный «хаукарль», и Юа взял на заметку, что рыбину свежую нужно строжайше исключить, снова отдавая былую власть рыбине протухшей.

— О, это, изобретательная моя радость, чудные волшебные страны, где правит да царствует балом добрейшая тетушка-Лень!

— Лень? — недоверчиво переспросил Уэльс, позволяя — так уж и быть, дурной хаукарль… — себя обнять да притиснуть к согревающему боку, чтобы вышептывать эти безумные, но жадно впитываемые невозможности на опаляющееся — даже под натянутым обратно капюшоном — ухо. — И почему я никогда не слышал про страны с таким названием?